Хорре со страхом:
– Хлебни-ка джину, Нони.
– Не надо. Я уже хлебнул чего-то другого.
– Твои руки?
– Молчи, Хорре. Разве ты не замечаешь, что все молчит и слушает, и один ты болтаешь? А то ведь и музыкант может обидеться!
Тихо смеется. О торжественном примирении человека с Богом гудят созвучья медных труб. Густеет туман.
Громкий топот ног – кто-то тревожный пробегает по пустынной улице.
– Нони! – шепчет матрос: – Кто-то пробежал!
– Я слышу.
– Нони! Еще кто-то бежит. Дело неладно.
Мечутся среди ночи испуганные люди; удваивает шаги ночное эхо – удесятеряет их страх и кажется, будто весь поселок, охваченный ужасом, убегает куда-то. Колеблясь, танцуя молчаливо, как на волнах, проплывает фонарь.
– Это его нашли, Хорре. Это убитого нашли, матрос! Я не выбросил его в море, я принес его и прислонил головою к двери его дома. Его нашли.
Еще проплывает, качаясь, фонарь. Точно услышав тревогу, сразу на высоком аккорде обрывает орган. Мгновенье тишины, пустоты жуткого ожидания – и всю ее заполняет до самых краев отчаянный женский вопль.
Туман густеет.
Чадит, догорая, масляная лампа; уже близко к рассвету. Большая, чистая, рыбацкая хижина; к потолку привешен кораблик, искусно сделанный – и даже паруса распущены. Стал он как-то невольно сосредоточием вниманья и все, кто говорит, молчит или слушает, смотрят на него, изучают каждый уже знакомый парус. За темной занавеской труп Филиппа: эта хижина принадлежала ему.
Ждут Хаггарта – его пошли искать. На лавках вдоль стены расселись старые рыбаки, сложили руки на коленях, иные словно дремлют, иные покуривают трубки. Говорят вдумчиво и осторожно: как бы не сказать чего лишнего. Когда приходит новый запоздавший рыбак, он сперва смотрит за занавеску, потом молча втискивается в ряд; и кому не хватило места на лавке, те, видимо, чувствуют себя неловко.
Аббат грузно шагает по комнате, заложив руки за спину и опустив голову; если кто попадается на дороге, молча рукой отстраняет его. Молчит и судорожно хмурит брови. Изредка взглядывает на дверь или в окно, прислушивается.
Все только мужчины. Из женщин одна Мариетт: она сидит за столом и неотступно, горящими глазами, следит за отцом. И тихо вздрагивает при каждом громком слове, звуке открываемой двери, далеких еще шагах.
Ночью пришел с моря туман и покрыл землю. И такая от тумана тишина, что слышны редкие, протяжные удары колокола: то на далеком маяке святого Креста предостерегают заблудившиеся в тумане корабли.
Чей-то голос в углу:
– По удару видно, что это не наш убил. У нас так не умеют бить. Он воткнул нож здесь, рванул сюда и почти отделил голову.
– Этого не сделаешь тупым ножом!
– Да. Этого не сделаешь и слабою рукою. Я раз видел в гавани убитого матроса: он был зарезан как раз так же.
Молчание.
– А где его мать? – спрашивает кто-то, кивая на занавеску.
– Ее отхаживает Селли. Селли взяла ее к себе.
Старый рыбак тихо спрашивает соседа:
– Тебе кто сказал?
– Меня разбудила Франсина. А тебе кто сказал, Марлэ?
– Кто-то постучал в окно.
– Кто постучал в окно?
– Не знаю.
Молчание.
– Как же ты не знаешь? Кто первый увидел?
– Кто-то проходил и увидел.
– Кому же у нас проходить? У нас некому проходить.
Рыбак с другого конца отзывается:
– У нас некому проходить. Расскажи-ка, Фома.
Фома вынимает трубку:
– Я сосед Филиппа, вот этого, – показывает на занавеску. – Да, да, вы все знаете, что я его сосед. А если кто не знает, то я опять-таки скажу, как на суде: я его сосед, вот тут рядом, – оборачивается к окну.
Входит пожилой рыбак и молча втискивается в ряд.
– Ну, что, Тибо? – спрашивает аббат, останавливаясь.
– А ничего.
– Не нашли Хаггарта?
– Нет. Такой туман, что они себя боятся потерять. Ходят и перекликаются, иные держатся за руки. И фонаря не видно в десяти шагах.
Аббат опускает голову и продолжает ходить. Старый рыбак говорит, ни к кому не обращаясь.
– Много теперь кораблей на море таращат глаза.
– Я шел как слепой, – говорит Тибо. – Слышно, как звонит святой Крест. Но он точно перебежал, звон доносится слева.
– Туман обманывает.
Старый Десфосо говорит:
– Этого у нас не было никогда! С тех пор, как Дюгамель багром разбил голову Жаку. Это было тридцать лет, сорок лет…
– Ты что говоришь, Десфосо? – останавливается аббат.
– Я говорю: с тех пор, как Дюгамель разбил голову Жаку…
– Да, да! – говорит аббат и снова ходит.
– Тогда еще Дюгамель сам бросился со скалы в море и разбился – вон когда это было. Сам так и бросился.
Мариетт вздрагивает и с ненавистью смотрит на говорящего. Молчание.
– Ты что рассказываешь, Фома?
Фома вынимает трубку:
– Больше ничего, как кто-то постучал ко мне в окно.
– Ты не знаешь, кто?
– Нет. Да и ты никогда, не узнаешь. Вот я и вышел, гляжу, а Филипп сидит у своей двери. Ну, я и не удивился: Филипп часто стал бродить по ночам с тех пор, как…
Нерешительно умолкает. Мариетт резко:
– С каких пор? Ты сказал: с тех пор?
Молчание. Отвечает Десфосо, прямо и тяжело:
– Как пришел твой Хаггарт. Рассказывай, Фома
– Я ему и говорю: ты зачем стучишь, Филипп? Тебе что-нибудь надо? А он молчит.
– А он молчит?
– А он молчит. Так если тебе ничего не надо, иди-ка ты лучше спать, дружище – говорю я. А он молчит. Глянул я, а горло у него и перехвачено.
Мариетт вздрагивает и с ненавистью смотрит на говорящего. Молчание. Входит новый рыбак, глядит за занавеску и молча втискивается в ряды. Слышны за дверью женские голоса; аббат останавливается.
– Эй, Лебон! Прогони женщин, – говорит он: – им тут нечего делать, скажи.
Лебон идет.
– Погоди, – останавливается аббат. – Спроси, как его мать, ее отхаживает Селли.
Десфосо говорит:
– Ты говоришь, прогнать женщин, аббат. А твоя дочь? – она здесь.
Аббат смотрит на Мариетт, и та говорит:
– Я отсюда не пойду.
Молчание. Аббат снова шагает; смотрит на привешенный кораблик и спрашивает:
– Это он делал?
Все смотрят на корабль.
– Он, – отвечает Десфосо. – Это он сделал, когда хотел плыть в Америку матросом. Тогда он все расспрашивал меня, как снастится трехмачтовый бриг.
Снова все смотрят на корабль, на его аккуратненькие паруса-лоскуточки. Входит Лебон.
– Не знаю, как тебе сказать, аббат. Женщины говорят, будто Хаггарта и его матроса ведут сюда. Женщины боятся.
Мариетт вздрагивает и переводит глаза на дверь; аббат останавливается:
– Ого, уже светает, туман синеет! – говорит один рыбак другому, но голос его срывается.
– Да. Отлив начался, – отвечает тот глухо.
Молчание – и в молчании звучат нестройные шаги идущих. Несколько молодых рыбаков с возбужденными лицами вводят связанного Хаггарта и за ним проталкивают Хорре, также связанного, Хаггарт спокоен; у матроса, как только его связали, появилось что-то свободно-хищное в движениях, в ухватке, в остроте бегающего взора.
Один из приведших Хаггарта тихо говорит аббату:
– Он был около церкви. Мы десять раз проходили мимо и не видели никого, пока он сам не позвал: вы не меня ищете? Такой туман, отец.
Аббат молча кивает головой и садится. Мариетт бледными губами улыбается мужу, но тот не смотрит на нее – так же, как и все, он удивленно уставился глазами на игрушечный кораблик.
– Здравствуй, Хаггарт, – говорит аббат.
– Здравствуй, отец.
– Это ты мне говоришь: отец?
– Тебе.
– Ты ошибся, Хаггарт. Я тебе не отец.
Рыбаки одобрительно переглядываются.
– Ну, тогда здравствуй, аббат, – с внезапным равнодушием говорит Хаггарт и снова с интересом рассматривает кораблик.
