Савва. Нет. Я не думаю тебя оскорблять, — как я могу оскорбить тебя! Ты просто неумная женщина. Таких много было. Много есть и сейчас. Просто неумная, ничтожная, даже невинная, как все, кто ничтожен. И если я хочу убить тебя, то ты не гордись этим, не думай, что ты особенная, достойная моего гнева. Нет. Просто мне будет немного легче. Когда мне случалось колоть дрова и я промахивался и вместо полена попадал по порогу, это было легче, чем если кто-нибудь удерживал мою руку. Поднятая рука должна упасть.
Липа. И подумать, что этот зверь — мой брат!
Савва. Которого ты качала в люльке и ставила на горшок. Да. А мне нисколько не странно, что ты моя сестра, а вот это чучело — мой брат. Эй, Тюха? Идут! (Тюха ворочает головой, бессмысленно смотрит, не отвечает.) Да.
Мне нисколько не странно, когда все ничтожное называет себя моими сестрами и братьями, а когда узнает, кто я, идет покупать мышьяку на пятиалтынный — для брата. Травить меня, видишь ли, уже пробовали. Та, которая ушла от меня, пробовала, но не хватило духу. Дело в том, что все сестры и братья мои, помимо прочего, трусы!
Липа. Я бы отравила.
Савва. Не спорю. Ты немного истеричка, а истерички — народ решительный, если только не расплачутся раньше.
Липа. Я истеричка? Хорошо, пусть так! Пусть так, — а кто ты, Савва?
Савва. Меня это мало интересует.
Липа. Они идут, Савва. Они идут! И они найдут то, что им надо… И это сделала истеричка! Ты слышишь, сколько их? И если бы они узнали… Если бы подойти сейчас к окну и открыть, и крикнуть: вот он здесь, человек, который покушается на вашего Христа… Хочешь, я подойду сейчас? Хочешь? (Висступлении делает шаг к окну.) Хочешь?
Савва. Да, средство хорошее — избавиться от мученического венца. Что ж, крикни. Да поосторожнее: Тюху не свали!
Липа (возвращается). Мне жаль тебя, ты разбит, а лежачего не бьют. Но помни! Но помни, Савва: это идут тысячи твоих смертей.
Савва (улыбаясь). Шаги смерти.
Липа. Помни, что каждый из них счастлив был бы убить тебя, раздавить как гадину. Ты слышишь, сколько их? И каждый из них — твоя смерть! Если простого вора, конокрада, они бьют до смерти, то что же они должны сделать с тобой? Ведь ты Бога у них хотел украсть!
Савва. Это верно — тоже собственность!
Липа. И ты еще смеешься? Кто дал тебе право? Кто дал тебе власть над людьми, как смеешь ты касаться того, что для них — право, касаться их жизни?
Савва. Кто дал мне право? Вы дали. Кто дал мне власть? Вы дали. И я держу ее крепко, — попробуй, отними! Вы — вашей злостью, вашим безумием, вашим подлым бессилием. Право! Власть! Превратили землю в помойную яму, в бойню, в жилище рабов, грызут друг друга и спрашивают: кто осмелился схватить их за горло? Я! Понимаешь? Я! (Встает.)
Липа. Ты такой же человек, как и все.
Савва. Я — мститель. За моей спиной все удушенное вами. Ага! Блудили себе потихоньку и думали: никто не узнает, ничего, обойдется понемногу.
Лгали, бесстыдствовали, кривлялись перед своими алтариками и бессильным Богом и думали: ничего, бояться некого, мы здесь одни. А вот пришел человек и говорит: отчет! Что сделали, ну-ка? Отчет давайте, ну? — да без мошенничества, я вас знаю! За каждого потребую! Ни одной кровинки не прощу!
Ни одной слезы вам не оставлю!
Липа. Но уничтожать все… Ты подумай!..
Савва. А что же с ними делать, по-твоему? Уговаривать этих баранов свернуть с их скотской тропы, ловить каждого за рога и отводить в сторону, надеть фрак и читать им лекции? Как будто мало их учили! Как будто для них имеют значение слова, мысли. Мысль! Чистая, несчастная мысль! Они развратили ее, научили мошенничать, сделали ее продажной тварью, что отдается за пятак. Нет, сестра, жизнь коротка, и тратить ее на диспуты с баранами я не намерен. Огнем их надо! Огнем! Пусть надолго запомнят день, когда пришел на землю Савва Тропинин!
Липа. Но чего ты хочешь? Чего ты хочешь?
Савва. Чего хочу? Освободить землю. Освободить мысль! Освободить человека и уничтожить всю эту двуногую болтающую тварь! Он, теперешний, умный, он уже готов для свободы, но прошлое ест его душу, как короста, замыкает его жизнь в железный круг совершившегося, фактов. Факты я хочу уничтожить, факты! Сломать тюрьму, в которой запрятаны идеи, и дать им крылья, и открыть им новый, великий, неведомый простор. В огне и громе перейти хочу я мировую грань!
Липа (закрывая рукой глаза). Мне страшно. Мне страшно! Я вижу все в огне…
Савва. Ты думаешь, я не знаю, что каждый из этих глупцов рад бы убить меня? Но этого не будет, нет. Настало мне время прийти, и я пришел, и вот стою я среди вас. Будьте готовы! Время настало! Ничтожная! Ты думала, что, воровски отнявши у меня одну маленькую возможность, ты ограбила меня всего?
Нет, я все так же богат.
Липа (с закрытыми глазами). Тебя убьют. Этого не может быть, чтобы тебя не убили! Тебя убьют.
Савва. Ну и пускай убьют. Но бойся тех цветов, что взойдут над моей могилой — невиданных еще цветов последней мести! Я только посланный, пославший же меня… пославший же меня — бессмертен. И не я, так другой, а вашему миру придется худо. Сочтены дни его, и часы его измерены.
Пауза.
Липа. Ты страшный человек. Я думала, ты будешь поражен неудачей, а ты… ты — как сатана и, падая, становишься еще чернее.
Савва. Да. Это только воробьи, Липа, прямо с земли поднимаются кверху, а крупной птице надо сперва упасть, чтобы хорошенько расправить крылья.
Липа. Неужели тебе не жаль детей? Сколько должно погибнуть их!..
Савва. Каких детей? Ах, да, Мишка… (Добродушно.) Мишка — славный парень, это верно. Он подрастет, спуску вам не даст… Дети, да! Недаром вы уже начинаете побаиваться их! Ничего. Я детей люблю, это верно. (Сгордостью.) И меня они любят, а вас вот — недолюбливают.
Липа. Мы не играем с ними в ладыжки.
Савва. Какая ты глупая, сестра! Да если же я люблю играть?
Липа. Вот и играл бы.
Савва. И буду играть.
Липа. Когда ты так говоришь, мне опять кажется, что все это сон… что было, что мы говорили. Неужели это правда? и ты хочешь убить меня?
Савва. Это как понадобится. Может быть, и не придется.
Липа. Ты шутишь!
Савва. Вы все твердите, что я шучу. До чего отвыкли вы от серьезного!
Липа. Нет, это не сон. Идут!
Савва. Да, идут.
Слушают.
Липа. И ты еще как будто веришь. Во что ты веришь?
Савва. Я верю в свою судьбу.
На монастырской башне начинают бить часы.
Савва. Двенадцать.
Липа (считает). Семь… Восемь… И подумать, что в этот час должно было совершиться… при одной мысли…
Глухой звук сильного взрыва.
Липа. Что это?
Савва. Ага, вот оно!
Оба бросаются к окнам, будя Тюху, который сонно ворочает головой. На улице шаги на миг останавливаются; потом слышно, как все бежит. Испуганные вскрики, плач, отрывочные громкие слова: «Что это?» — Господи!» — «Пожар!»
— «Пожар!» — «Нет, завалилось что-то». — «Бежим!» — и часто повторяется слово «монастырь».
Тюха. Бегут? Куда они бегут? А? Почему никого нет?
Пелагея (полуодетая, проходит). Господи, батюшка! Никак монастырь горит. Господи, батюшка! А ты тут, пьяница, василиск…
Тюха. Ого! Бегут!.. Рожи-то, а?
Гулко проносится первый удар всполошного колокола. Затем удары становятся чаще, — торопливые, тревожные, неровные, они сливаются с гулом улицы и точно лезут в окна.
Пелагея (плачет.) Господи, куда же теперь деваться?
Бежит. Крики на улице сильнее. Кто-то кричит в одну ноту: «ай-ай-ай», и пропадает в общем тревожном гуле и звоне.
Липа (отходя от окна, очень бледная, растерянная). Что же это? Не может быть. Не может быть! Тюха, Тюха, проснись! Тюха, братик, что же это, а? Тюха!
Тюха (успокоительно). Это ничего. Это все рожи.
Савва (отходя от окна, спокойный и строгий, но тоже бледный). Ну что, сестра?
Липа (мечется). Я побегу. Я побегу. Где платок, где платок? Господи, Боже мой, да где же платок?
Савва. Платок вот он, но я все равно его не дам. Посиди, там тебе нечего делать.
Липа. Пусти!
Савва. Нет, посиди, посиди! Теперь все равно уже поздно.
