Возвращение
Значкам, погонам, лычкам
Отныне вышел срок.
И надо ж – по привычке
Рука под козырек
Взлетает…
Я ж вернулся!
Я в штатском. Что за вздор?
– Бывает! – улыбнулся
Молоденький майор.
Пора тревог полночных —
Армейская страда!
И как-то жаль «так точно»,
Смененное на «да».
Мне снится сон! Уже в который раз:
Осенняя листва в морозной пыли,
Приспело увольнение в запас,
Друзья ушли,
а про меня забыли!
Наверно, писарь – батальонный бог —
Меня не внес в какой-то главный список.
А «дембель» близок, бесконечно близок,
Как тот, из поговорки, локоток.
Я вновь шагаю по скрипучим лужам
На ужин
строевым, плечо к плечу,
Смеется старшина: «Еще послужим!
А? Поляков?!»
Киваю и молчу…
Была разлука из неодолимых,
Когда в былое верится едва,
Но я нежданно в письмах торопливых
Вдруг для своей любви нашел слова.
Рукой заледенелой на привале
Царапал: «Здравствуй…» – и валился спать,
Но там, где слезы раньше подступали,
Слова вдруг научились проступать.
Три письма затерялись в пути.
Три тоски. Три страданья. Три воя.
Три нечеловечьих почти
Не услышаны были тобою.
Я писал, что терпеть не смогу
Эти непоправимые боли.
Три письма, как следы на снегу
В белом-белом, нетронутом поле.
А в четвертом спокойно и зло,
А в четвертом легко и устало
Я тебе сообщал: «Тяжело…»
Самым первым четвертое стало.
И когда обрывается свет,
Тяжесть кажется неодолимой,
Ставлю адрес, которого нет,
А потом уже имя любимой.
Женщина с упрямыми глазами
Такого можно не понять годами,
Но вдруг коснуться в озаренье лба!
Та женщина
с упрямыми глазами,
Как говорили встарь, —
моя судьба!
Ее улыбка – от печалей средство,
Ее слова – они хмельней вина!
Вот жизнь моя:
сначала было детство,
За детством – юность,
а потом – она!
Конечно, счастье – это тоже тяжесть,
И потому чуть сгорбленный стою.
Не умер бы я, с ней не повстречавшись,
И жизнь бы прожил.
Только не свою!
Любовь рождается,
взрослеет,
умирает.
Есть у любви дитя —
любовь детей.
И каждый каждым шагом попирает
Невидимые скопища костей:
За сотни лет,
за сонмы поколений
Шел пласт на пласт,
на ряд ложился ряд.
И нижние уже окаменели,
Став углем, разжигающим закат.
Когда-нибудь, уверенно шагая
По трепетной весенней мостовой,
Почувствую,
что грудью раздвигаю
Я самый верхний,
самый свежий слой.
И если мы любовь уже не ценим
За красоту, как небо и цветы,
Попробуем беречь хотя бы в целях
Охраны
окружающей
среды…
Роща качает листвою,
Делая нам знак:
Видно, у нас с тобою
Что-то не так,
Что-то не так!
Наши тела, порывы,
Помыслы и слова
Все быть должно красиво,
Как дерева,
Как дерева!
Те, что шумят над нами,
Воздух струя густой
На обделенных корнями,
На обойденных листвой.
Третьяковская галерея
Портрет молодой женщины
Обычай светский нетерпимо строг:
Какое б горе сердце ни сжимало,
Будь мраморной,
дабы никто не смог
Понять, как ты, красавица, устала.
Взирай сквозь паутинку на холсте
Так,
чтобы не поведать поневоле
Мужчинам – о сокрытой наготе,
А женщинам – о потаенной боли.
Будь существом недостижимых сфер.
Пусть очи твои сравнивают с бездной…
А в них всего лишь
статный офицер,
Такой желанный и такой бесчестный!
…Но что мне до услужливой молвы,
Когда твой взгляд смиряет в сердце смуту.
А тот жуир – в запаснике.
Увы!
Он зрителям не нужен почему-то.
Гуляют двое, обнявшись, по скверу.
И все глядят на них, разинув рты:
Он Квазимодо, а она Венера…
За что ж такому столько красоты?
Но кто судья душе, ее глубинам?!
И понимают, паре глядя вслед:
Когда влюблен, весь белый свет в любимом.
А разве не прекрасен белый свет?
Небо словно тяжелые своды,
А со сводов сочится вода.
Вот сюда в баснословные годы
Не смогла дотянуться орда.
Не домчалась кровавая туча.
И врагу, и соседу назло
Град остался живым и могучим —
Так в ту пору немногим везло.
Время годы, как волны, катило.
Город рос, куполами блистал,
Красоты набирался и силы —
Чуть столицей российской не стал.
Но чего-то ему недостало:
Иль казна оказалась слаба,
Может, просто была не судьба,
То ли крови за Русь пролил мало…
Простое платье и лицо простое.
Цвет беглых глаз как будто голубой.
Она нехороша.
Некрасотою
Всех женщин с несложившейся судьбой.
Струятся дни, ее обиды студят.
Их описать – всего одна строка.
А вон они, обугленные судьбы,
Рядами с пола и до потолка!
Да есть ли хоть одно движенье духа,
Которое б художник не постиг?
Еще немного – и она старуха.
Об этом тоже очень много книг.
Они на все, они на все ответят,
Над прошлым с нею будут причитать…
Зачем же так несчастно жить на свете,
Когда про это можно прочитать?
«…Когда-нибудь потомки все исправят:
Сорвут оковы и растопчут кнут,
И юношей замученных восславят —
Убийц, почивших в бозе, проклянут!
И будут, верю я, в грядущем веке
Чисты и зорки взгляды у людей:
Вспомянется несчастный Кюхельбекер,
Осмеян будет мерзостный Фаддей.
О новый век! Он будет безупречен.
На все ответит острый ум людской:
Зачем мы ждали гибельной картечи
И почему нас предал Трубецкой?
Как шахматы, без гнева и без пыла —
Всех нас расставят хладные умы…
Когда бы так же на Сенатской было,
Господь свидетель, победили б мы!»
Всему черед. И мщение настало.
Свет, словно снег, спускается с небес.
Сейчас они сойдутся по сигналу —
И не успеет выстрелить Дантес…
Не зря ж поэт мечтал служить гусаром!
И у барьера Пушкин не впервой!
Он подведет черту обидам старым —
За всех француз ответит головой.
Он им покажет – этой светской дряни, —
Как жжет сердца губительный свинец.
И д'Аршиак склонится к страшной ране
И, содрогнувшись, выдохнет: «Конец!»
Потом… Монарший гнев, чреда гонений,
Смятенье в сердце, ропот за спиной,
Но главное: он жил бы, русский гений,
Любил, писал…
Пускай такой ценой!
А мы бы знали, понимали с детства,
Что Пушкин прав…
А что бы мыслил он,
Обмолвившийся: «Гений и злодейство —
Две вещи несовместные…»
Я ищу девятнадцатый век
В подворотнях,
Как неярким апрелем припрятанный снег
От лучей посторонних.
Старый дом. В нем уже не зажжется окно:
Новоселье – поминки.
Мне шагать через век – от Бородино
До Ходынки.
Есть в модерне какой-то предсмертный надлом…
Переулки кривые.
Революция за поворотом. Потом
Сороковые.
Где-то рядом автомобили трубят
И дрожит мостовая.
Мне в глаза ударяет высокий Арбат.
Я глаза закрываю.
В заводском общежитии
жили крикливо и тесно,
Но зато как-то просто
и, я бы сказал, налегке.
Это был особняк,
очень дряхлый и неинтересный:
Старина ничего
не оставила в особняке.
Разве только сквозняк,
вероятно из старорежимных,
В коридорной системе
никак разобраться не мог,
Он выискивал запахи
давних времен
и кружил их…
А еще были в доме
паркет и лепной потолок,
Украшавшие прежде
чудесную бальную залу,
Что, к несчастью, была,
как жилищный вопрос, велика.
И ее поделили
так, чтоб каждой семье выпадало
Понемногу паркета старинного и потолка.
А потом все забылось.
Жильцы и не подозревали
Среди дымной стряпни,
беготни,
подметанья полов,
Что живут так обычно,
так непритязательно в зале,
Где давался, быть может,
один из последних балов.
Это выяснил я!
И, ужасно взволнованный этим,
Отложил на потом
все другие ребячьи дела,
И в течение дня,
до чертей надоевши соседям,
Разузнал, что за чудо
пропавшая зала была!
…В эту ночь мне приснился
какой-то блестящий военный,
На кого-то похожий
(но только лица нет на нем),
Он метался по комнате,
бился в фанерные стены,
И его эполеты
горели недобрым огнем.
А в потерянной зале,
за тонкой стеною невидим,
Замечательный бал:
звуки музыки, светская речь.
И несчастный военный,
на волю отчаявшись выйти,
Принимается саблей
преграду фанерную сечь.
Только стены стояли,
хотя от ударов трещали…
– Мальчик! Где же здесь выход?
(Сует мне в карманы рубли.)
Ах, княжна, так нельзя!
Пощадите!
Вы мне обещали:
Ведь мазурка моя!
Вы смеялись…
О, как вы могли?! —
Но ни слова в ответ.
Или он не расслышал ответа
Среди звуков мазурки.
Внезапно кончается бал.
Поцелуи, прощанья.
– Такому-то князю – карету! —
И со стоном «уехала!»
Странный военный пропал.
…Поутру я проснулся
в глубокой, недетской печали.
Чем-то вкусным тянуло
(наверное, был выходной).
В коридоре ходили.
Друзья за окошком кричали.
Мама нежно пытала,
что нынче такое со мной.
