Архипов. Теплее одевайтесь. (Негромко напевает.)
И останутся, как в сказке, Как манящие огни.
Галина (закутываясь в платок). А ведь, пожалуй, эта песня и о нас. Может быть, и эта ночь и эта метель останутся, как в сказке, как манящий огонек. Или та ночь, в апреле сорок второго, когда из заводских ворот, по талому снегу, прошел первый танк. (Помолчав.) А через несколько лет здесь, верно, выстроят многоэтажные дома. И липы, которые мы сажали на Ленинской прошлым летом, станут большими и дадут тень. Но мы будем уже далеко отсюда – в Москве, и все это станет чужим.
Архипов. Вы жалеете об этом?
Галина. Не знаю. Кажется. Но вчера вечером увидела в кино улицу Горького и заплакала. Ну что вы смотрите на меня с сожалением?
Архипов (улыбнулся). Сожаление не совсем подходящее слово, Галина Сергеевна. Я часто завидую вам. Завидую вашей настойчивости, жизнелюбию.
Галина (беспокойно). Вы, конечно, шутите?
Архипов. Я говорю правду.
Галина. В Москве меня считали лентяйкой, неудачницей.
Архипов. Вот чепуха-то.
Галина (усмехнулась). Вероятно, это ваш способ утешать? Со мной, товарищ Архипов, он не будет иметь успеха! Ну-ка, завяжите мне платок на спине. Потуже. Вот так. И идемте, а то я разговорилась что-то. Оказывается, он весьма заразителен, микроб красноречия.
Архипов и Галина выходят из комнаты.
Лаврухин (откладывает газету). Неужели Тучков? Ведь что сделал человечина! Сколько жизней солдатских будет спасено. Вот Шурка мог бы. В это я бы поверил.
Люся. Что вы, Михаил Иванович, Павлик был куда более аккуратный.
Лаврухин. Аккуратный? (Улыбнулся.) Hy-ну, предположим. (Пауза.) Да, завидую.
Люся. Павлику?
Лаврухин. Верно, теперь Шурка продолжит его работу. Сейчас главное – не упускать время. Ведь тут же к самой гангрене тропка ведет. Да, великое дело ему досталось. А тебе, Мишка Лаврухин, нет фортуны!
Люся (гладит его по плечу). Не грустите, вы еще все успеете. Еще очень много нужно сделать и всего придумать.
Лаврухин (вспыхнул). Я должен работать. Завтра. С утра. Иначе мне крышка, понимаете, Люся?
Люся. Конечно, понимаю. Мы с Галиной Сергеевной тоже так думаем.
Лаврухин. Вот как? (Улыбается.) А это хорошо, что вы с ней дружите.
Люся (точно оправдываясь). Все-таки свой человек. (Помолчав.) Вы знаете, я так по Шуре соскучилась, очень хочется поскорее поглядеть на него. Я только боюсь, он меня увидит и ужасно разочаруется. Я совсем чумичкой стала, и вот видите, какие руки. Страшно глядеть! А прежде я была такая хорошенькая, особенно когда на телеграфе работала, такая стройная, миленькая, многие удивлялись. А вы знаете, как мы с Шурой познакомились? Очень смешно! Он какой-то девушке свидание назначил у телеграфа, а она не явилась, он ее целый час прождал и был ужасно злой. А я как раз с работы шла, он меня увидел и сразу влюбился до безумия. Смешно, правда? Ну ладно, хватит о Шуре. Давайте лучше об Ольге Петровне говорить, чтобы вам не было обидно. Вы, пожалуйста, не горюйте, Михаил Иванович, что о ней нет известий. Конечно, восемь месяцев большой срок, но ведь война, мало ли что бывает. И потом, она не знает вашего адреса, не знает, что вы ранены были.
Стучат в дверь, и из коридора слышен женский голос: «Люся! Люсенька, вы не спите?»
Соседка зовет. (Выходит из комнаты и сразу же возвращается.) Вы подумайте, Михаил Иванович, как хорошо-то. Соседка с работы вернулась, а у нее, оказывается, письмо от Шуры лежало с самого утра. Верно, пишет, с каким его поездом ждать. (Разрывает конверт.) Нет, глаза у меня болят, прочтите, Михаил Иванович.
Лаврухин. Но, может быть, там что-нибудь личное, Люсенька.
Люся. Да ведь вы все равно свой. И потом, он такие письма пишет художественные. (Подвигает к нему лампу.) Читайте.
Лаврухин (читает). «Люся, милая, прощай, через несколько часов я уезжаю на фронт. Ты знаешь, когда я болел, Ольга спасла меня, вернула жизнь. Нет, не в жизни дело, она заставила меня стать другим, понимаешь? И вот сейчас я с отчаянием убеждаюсь, что мне трудно, мне невозможно жить без нее.» (Поднимает глаза на Люсю.)
Люся (тихо). Ничего. Читайте.
Лаврухин (продолжает читать). «Недавно я встретил человека, который был с Ольгой в Лозовой. Он рассказал, что Ольга была ранена и, вероятно, попала в руки фашистов. Пойми, я не могу больше оставаться в тылу. Мне стыдно самого себя. Вот почему я все бросил и уезжаю. Сегодня я зашел к маме, но не застал. Так мы и не встретились. Расскажи Мише о том, что я узнал, передай ему, что я помню его и люблю. Война разметала нас в разные стороны, и, кто знает, удастся ли нас всем свидеться. Но я решил написать тебе правду, потому что больше никогда не стану лгать. Прощай. Поцелуй Шуреньку. Прости меня. Шура.»
Лаврухин кончил читать. Они долго сидят молча. На улице бушует метель.
Люся. Слышите, как дует? Надо вторую дверь закрыть.
Лаврухин. Пожалуй.
И снова сидят молча.
Люся (без движения, на ровной ноте). Ай-яй-яй, ай-яй-яй. (Помолчав.) Вы только, пожалуйста, Галине Сергеевне ничего не говорите, хорошо? Пусть она не знает. Пожалуйста.
В дверь стучат. Входит девушка, румяная, веселая.
Девушка. Кажется, вы – Люся Ведерникова? Вас сменный мастер в цех зовет. У него до вас серьезная надобность.
Люся. Конечно. Я сейчас, я быстренько. (Торопливо надевает валенки, пальто.)
Девушка (Лаврухину). Какая метель, а? Просто цирк! А я еще у вашего дома на грузовик наскочила, глядите, какая шишка. Уж я ее снегом терла-терла – вот безобразие! А вы «В последний час» слушали? Наши в Донбасс вошли, по радио марши передают. Полная победа!
