Он. «Ну что ж, теперь действительно все!..»
Она (аплодирует). Ах, какая фраза! Знаешь, я ее часто вспоминала… потом… Но до конца поняла ее однажды зимой, когда «третий глаз» пошалил! Ха-ха-ха! Дело происходило в парке «Сокольники». Стояли сосны в снегу. И там, среди сосен, я часто встречала милого старичка пенсионера. Он носил еду белкам. А зима была холо-о-одная. И белки ради еды стали совсем ручные. Они его узнавали и поедали орешки прямо из его рук. А потом однажды я увидела, как били моего милого старичка. И лицо у него было какое-то покорное, равнодушно-спокойное. Оказалось, он этих белочек… как бы это сказать… едой завлекал… приручал. А потом… когда они становились совсем ручные — он бац их — в мешок! И на шапку! Ха-ха-ха! Он был — беличий соблазнитель. И тогда я подумала: когда он их в мешок швырял — он наверняка приговаривал: «Вот теперь действительно все!» Ты не слушаешь?
Он. Меня… мутит.
Она. Знаешь, я подумала… если эти грибы действительно… Жаль, что я их тоже не съела. В конце концов, может быть, смерть — самое интересное в жизни…
Он. Послушай!
Она. Ха-ха-ха… Шучу, шучу, не бойся. Просто мне один тип, у которого была клиническая смерть, рассказывал, что все это было так весело. Он вдруг увидел в ярком-ярком свете, как на помосте танцевали развеселые люди. А перед этим помостом стояли носилки… и на носилках лежал он сам… Ха-ха-ха!
Он (вдруг бросился к дверям, бьется в дверь) — Ключ! Дай ключ сейчас же! (Бросается к ней, хватает за руку) Ключ! (Орет) Ключ!
Она (шепотом). Он — там… (Указывает на окно) Только сумей прокричать в темноту: «Витя! Художник!» Ха-ха-ха! Или, может, ты хочешь меня еще разок ударить?
Он (вдруг засмеялся). Ха-ха-ха…
Она. Ха-ха-ха! Ну вот! Молодец! Ты вспомнил про чувство юмора! (Шепчет) Совсем немного осталось — и получишь ключик! Какие-то две сценки! Делов-то! (Читает) «Она и кинорежиссер пришли в квартиру кинорежиссера». Ха-ха-ха! Я так смеялась, когда это читала. Какую приличную сценку ты здесь написал. Но она больше относится к области научной фантастики. Ха-ха-ха. (Читает текст, почти открыто издеваясь) «Как у вас славно… Телефон у вас есть?» (Ему) Ну что ж ты? Читай за него. Работай!
Он (читает). «Да, конечно… Может, вы плащ хотя бы снимете?»
Она (читает :). «Вызовите мне такси по телефону?»
Он. «Ну почему?» (Читает почти без выражения, все время ожидая и боясь, что повторится боль)
Она. Я думаю, здесь публика будет очень добро смеяться. Публика любит, когда отлегло от сердца. (Читает, все издеваясь над текстом) «Ах, с какой собачьей преданностью вы сейчас на меня смотрите! Я хочу, чтобы вы сохранили этот взгляд до конца. Представляете, до какой беды надо довести женщину, чтобы она сама полезла в постель к первому встречному? Кстати, у вас есть жена? Она — красивая? Вы ее любили? Впрочем, это все пошлые вопросы… и мои и ваши… Иностранцу в чужой стране дают переводчика… Мы с вами мужчина и женщина. Нам переводчик нужен поболее, чем иностранцу…»
Он. «Я и сейчас ее люблю. Но она вдруг так стала похожа на свою мать. Она была совсем другая. И уж точно не была сварливая. И у нее был юмор…»
Она. «Вы хотите сказать, что вы со мною из-за отсутствия у нее чувства юмора?»
Он. «А если я вас не выпущу?»
Она. «Для этого вы слишком…»
Он. «Да, я вас выпущу».
Она. Ха-ха-ха! Здорово! Здорово выкрутился! Главное, ты написал моральную сцену… Почему-то считается моральным — писать морально об аморальном! И наоборот! Ха-ха-ха!
Он. Но ведь ничего не было. Ты сама сказала… потом!
Она. Ха-ха-ха! Знаешь, потом… когда под утро я возвращалась от него… Ну, я тебе уже рассказывала про этот грязный рассвет, когда выбежал на меня кровавый бегун… Вот тогда… после ужаса бегуна — я зашла в парадное. И вдруг увидела кошку. Это была ночная ободранная кошка, уставшая от мартовских гуляний. Я потом часто встречала ее в парадном. Я даже постепенно начала с ней разговаривать. Это было большое достижение, поверь… потому что после разговоров с кошкой я уже смогла говорить вслух сама с собой. Хожу по комнате и болтаю… «Лила»! Игра… Вот этой кошке как-то под утро я сказала… по-моему, замечательную фразу: «Когда женщина возвращается рано утром от мужчины, у нее всегда есть сознание легкого поражения». Ха-ха-ха!
Он (беспомощно). Послушай, но ничего не было, ты ведь сама сказала.
Она. Кстати, у тебя в пьесе эта фраза звучит интереснее… Мы уже дошли до нее. Итак, я сделала три шага вверх по лестнице мимо кошки, которой предстояло стать моей верной собеседницей, — и увидела тебя… Читай!
Он (читает). «Ты не была там?» (Почти кричит.) Но я в это верил!
Она. Ха-ха-ха… Ты в это верил?! Ха-ха-ха. Я тогда смотрела на тебя, в твои испуганные глаза. Как же я их любила… Я еще тогда не знала — у кого бывают такие глаза… Я ведь еще не встретила ловца белок в Сокольниках! Ну, читай!
Он. «Ты не была там?»
Она. Ты повторял это! Повторял!
Он. «Ты не была там?!» Я верил в это! Я верил!!!
Она. Я много думала потом об этой странной вере. Когда он вскоре взял тебя сниматься, ты в это все еще верил? Ты, который знал, что он — фашист. Который видел, как на съемках ему надо было растоптать, уничтожить, чтобы начать снимать! Потому что только ценой чужих унижений, чужой боли в нем загоралось вдохновение! Ха-ха-ха! Говорят, ты называл его Достоевским. Его — Беса из романа Достоевского! Слушай, когда ты называл его Достоевским, ты хоть вспоминал: «Ты не была там?» Ха-ха-ха! А я вспоминала. И когда валялась на клумбе, лицом в землю… мне вдруг показалось… что я опять в его комнате. И меня опять заплаканным лицом — в подушку! И я ползу… и меня догоняют, догоняют… и волочат… всюду, всюду! И я хриплю сквозь ладонь! И я лежала на клумбе и кричала: «Остановите Землю, я хочу слезть». Ха-ха-ха… (Вопит) «Остановите Землю, я хочу слезть!» И поверишь: вдруг головки цветов превратились в кисти… И я поняла, что это — Художник! И я крикнула: «Витя! Художник!» Но, к сожалению, это был тысячеклятый директор театра! Ха-ха-ха!
Он (хрипло). Больно!..
Она. Нет, там другая реплика… Читай ее… И терпи. (Шепчет) Уже… уже совсем скоро. Скоро-скоро!
Он (читает). «Ты не была там!»…
Она. «Она молчит»… Заметь, она молчит.
Он. «Я жду тебя полночи… Боже, мы дрались… В этом было что-то нечеловеческое».
Она. Как нежно он это произнес. И она поняла: это — сигнал к примирению… (Читает) «Куда ты меня тащишь?» Ха-ха-ха. Я представляю, как они будут играть все это в театре! Как какой-нибудь проходимец будет тащить упирающуюся юную сучку в блудливых лисах. Но мы-то с тобою знаем — тащить ее было не нужно. Ты просто возложил руку на ее лопатку… И она тотчас вознеслась в квартиру, тупо повторяя: «Куда ты меня тащишь?» Ха-ха-ха… (Орет) Остановите Землю, я хочу слезть! Ха-ха-ха… Ну вот — и последняя сцена. Добрались! Сейчас освободишься… Как у тебя красиво написано: «Комната, где они встретились». Вместо того чтобы написать: «Постель, где она валяется, как… как…» Ха-ха-ха! Ну ладно. Играем твой финал! Читаю ее текст… который ты ей придумал. (Читает) «Хочешь, скажу, о чем ты думаешь. Ты думаешь о том, как все опять осложнилось. Молчи… Сейчас слова значат… Люди женятся, спят, рожают детей — лишь бы иметь все это… Моя беда в том, что я не могу, как все… я не могу смириться… Ты помнишь улыбку Мадонны… Это удивительная улыбка покоя и воли… Ее называют улыбкой материнства. Но не оттого только, что материнство у нее — это свет в улыбке. Но потому свет, что ее материнство от того, кому она поклонялась и кто поклонился ей. В этом — символ и гармония… А все другое — грех и против природы. И поэтому не надо тебе уходить от меня… И поэтому я ухожу от тебя…» (Аплодирует) Роскошный монолог! Прости, что по правде я не сумела сказать тебе такое! Я вообще мало разговаривала с тобою в постели. В постели с тобой я умирала… И еще прости… что я никогда не говорила с тобою и про Мадонну и про материнство… Потому что материнство мне давно вырезали к тому времени по твоей милости! Ха-ха-ха! На самом деле. Ха-ха-ха… На самом деле она молча прижималась к нему… как к избавлению… Она целовала его… молча… будто вопила… Мы запомнили: здесь главное — молчание… Молчание!
Он (тихо). Боже мой… ты действительно… сумасшедшая…
