— Господин полковник! — крикнул кто-то по-русски.
Кромов обернулся на голос. У калитки стоял человек под большим черным зонтом.
— Кого он зовет? — спросил у Кромова папаша Ланглуа.
— Господин полковник, ваше сиятельство! — снова позвал человек с зонтом.
— Это ко мне. Извините.
Кромов пошел открывать калитку. Пожилой бухгалтер Глеб Ипполитович смотрел на Кромова виноватыми глазами.
— Здравия желаю, ваше сиятельство…
— Глеб Ипполитович…
— Не извольте беспокоиться, Алексей Алексеевич, — забормотал бухгалтер. — Я тогда не по своей воле… Коллегиально, так сказать… Кто старое помянет… — Бухгалтер окончательно смешался.
— Входите же…
— Покорно благодарю.
Кромов повел нежданного гостя к дому. Тот семенил за своим бывшим начальником, предупредительно поднимая над ним зонт.
На пороге бухгалтер тщательно вытер ноги, сложил зонт и только тогда бочком ступил в комнату.
— Глеб Ипполитович, как вы устроились?
— Бог милует, Алексей Алексеевич, кости, так сказать, целы, а мясо нарастет. К французу на службу я не пошел.
— А предлагали?
— Имело место. Я ведь хорошо осведомлен по долгу службы, так сказать… Но ничего, кое-что скопил за годы беспорочной… Нам с супругой пока хватало… Много ли двум пожилым людям надо…
Кромов усмехнулся, вспомнив про несостоявшийся дележ. Гость истолковал его улыбку по-своему.
— Я не одерживаться, ваше сиятельство, боже упаси… Сейчас вакансия открылась: проводником на фуникулер.
— Какой еще фуникулер?
— В Монте-Карло. Перл, так сказать, Средиземного моря. Жалованье удовлетворительное…
— Чем же я здесь могу вам помочь?
— Сию минуту. — Гость полез в нагрудный карман, извлек какую-то бумагу и зачитал вслух: — «Настоящая справка дана господину Антонову Г. И. в том, что он считается в бессрочном отпуске без сохранения содержания до прекращения в России незаконной революции». — Он протянул листок Кромову. — Не откажите подписать, господин полковник. — Глаза его за стеклами очков казались огромными.
XIV
Ноябрь 1918 года. Майор и полковник
На фасаде дома папаши Ланглуа развевался трехцветный французский флаг. Флаги были укреплены на всех домах городка. Франция отмечала день 11 ноября 1918 года — победный конец войны.
Кромов и папаша Ланглуа стояли рядом у ограды. Мужчины смотрели, как по улочке в сторону ратуши прошествовал местный оркестр. Звучала «Марсельеза». За оркестром бежали мальчишки, шла молодежь, старики. Кто-то из парней гордо выступал в военной форме. Цветы, шутки, улыбки. Папаша Ланглуа поминутно снимал форменную фуражку, отвечая на приветствие. «Мир! Победа!» — неслись крики.
— Жаль, что вы не француз, мосье Алекс, и не можете в полной мере разделить наш праздник.
Вдогонку веселой процессии провезли калеку на кресле-каталке. Он размахивал костылем.
— Да здравствует Франция! — кричал он хрипло. Глядя на калеку, папаша Ланглуа помрачнел.
— Помните, — сказал Кромов, — вы мне рассказывали про русского полковника, который шел по брустверу и не кланялся пулям?
— Конечно, помню.
— Этот полковник — я.
— Мой бог, значит, это были вы?..
Они молча курили. Издали доносилась музыка оркестра.
— Да, мой полковник, — сказал папаша Ланглуа, — за что мы так долго служили? Какую награду мы получили? Этот торжественный час победы мы проводим с вами здесь, вдали от боевых товарищей, ковыряясь в наших огородах. Бог простит меня, если я признаюсь вам: я иногда жалею, что не пал смертью храбрых за Францию. Тогда бы моя Мадлен получала пенсию побольше и могла бы поехать в горы лечиться. Этого требуют врачи.
XV
Июнь 1919 года. «Милый Жорж»
Уже начинало светать, когда Алексей Алексеевич подошел со своей тележкой к зеленому ряду. С фургонов, запряженных понурыми короткохвостыми лошадьми, заканчивали сгружать ящики и кули со снедью, протирали обитые жестью мокрые прилавки, разворачивали и натягивали полосатые тенты над торговыми рядами. Люди перебрасывались короткими бойкими фразами, тут и там в серо-сиреневых сумерках вспыхивали огоньки сигарет. Компания богатых гуляк неверными шагами пробиралась через рынок. Странно было видеть черные смокинги и цилиндры мужчин, меховые накидки женщин между грудами красной моркови, ярко-зеленого салата, громадных оранжевых тыкв.
Чувствуя на себе любопытные, добродушно-насмешливые взгляды, женщины преувеличенно громко смеялись. Молодой франт в цилиндре обошел тележку Кромова, зацепил локтем корзину, обернувшись через плечо, бросил небрежно:
— Пардон.
И тут же остановился и уставился на Кромова бессмысленными пьяными глазами. Это был тот самый «милый Жорж», который подвизался в посольстве Временного правительства и «так мало разбирался в женской психологии» — по определению мадам Кромовой.
«Неужели узнает?» — подумал Кромов.
— Та-та-та, кого я вижу! — пьяно изумился Жорж — Граф Кромов!
Алексей Алексеевич молча смотрел на него.
— Понимаю, понимаю, — зашептал Жорж, нависая над тележкой, — борода, камуфляж — конспирация. Молчу, молчу! А я, знаете ли, уезжаю из Парижа… Замуж вышел… То есть женился! — Жорж пьяно расхохотался. — На американке. Американцы — деловой народ, богачи. Да и я не дурак. Продал им кое-какие посольские бумаженции — пустячок, а заплатили не считая. Угощаете? — Жорж взял с тележки редиску.
— Джорж! — позвала рослая блондинка непрошеного собеседника Алексея Алексеевича.
— Жена! — Жорж ткнул в ее сторону надкушенной редиской. — А видите, с ней рядом брюнеточка? — Жорж подмигнул. — Тоже моя… Думаете, я не поддерживаю ваше Белое движение? Уйму денег передавал! У меня всё есть… Всё решительно! Квартира в Нью-Йорке, в Калифорнии — вилла, автомобиль… лошадей завел… Я у них на хорошем счету: специалист по русскому вопросу… Устроился прекрасно. Ну, скажите, чего у меня еще нет?
— Совести. Совести у тебя нет. — Алексей Алексеевич толкнул Жоржа тележкой. — Пошел вон! — На рынке появились первые покупатели.
XVI
Апрель 1920 года. Вадим Горчаков
Алексей Алексеевич шел по тесно заставленной маленькими домишками улочке на самой окраине Парижа.
Грязно-розовый трехэтажный дом с потрескавшимися, давно не штукатуренными стенами, над входом грубо намалеванная вывеска: «Отель “Дофин”».
Кромов достал из кармана смятый конверт, вынул записку. Сверился с адресом.
По узкой железной лестнице, вспугнув двух кошек, поднялся на второй этаж. Полутемный коридор, обшарпанные двери с написанными желтой краской номерами. Из глубины коридора показалась женская фигура со сбитой набок высокой прической. Поравнявшись с женщиной, Кромов спросил:
— Извините, мадам, я ищу номер шестой…
— Мосье?
Женщина, придерживая на груди края широкой накидки, оперлась плечом о стену и рассмеялась. Она была пьяна.
Кромов пошел дальше, вглядываясь в номера на дверях. Вот он, шестой. Постучался.
— Войдите.
Маленькая комната, половину которой занимала широкая кровать со скомканным одеялом. Туалетный столик с круглым зеркалом. Еще кресло у окна, из которого навстречу Кромову поднялся какой-то человек. Против света Алексей Алексеевич не сразу узнал друга.
— Вадим?
— Алеша…
Они обнялись.
— Спасибо, что пришел, Алексей. Вот, садись сюда, в кресло. А я здесь устроюсь.
Горчаков сдвинул на подоконнике высокую, наполовину пустую бутыль, кулек с какой-то снедью. Сели.
— Угости папиросой. У меня, понимаешь… Только что докурил последнюю. А выйти купить — боялся с тобой разминуться. Все-таки надеялся, что придешь. Вот ты и пришел, Алексей.
Горчаков разминал сигарету, пальцы его подрагивали.
Алексей Алексеевич смотрел на друга и с трудом узнавал его. От прежнего щеголеватого полковника Горчакова не осталось и следа. Давно не бритые, худые щеки, расстегнутый ворот несвежей рубахи, истертая армейская кожанка на плечах внакидку.
— Сколько же мы не виделись, Вадим?
— Два года. Если быть совершенно точным: два года и три месяца. Ты хорошо выглядишь, Кромов. Борода тебе к лицу.
— А ты, Вадим…
— Меня не будем обсуждать. Вот видишь зеркало? Разбил бы, если б не дурная примета. Хороший табак, — сказал Горчаков, — крепкий. Это что за марка?
— «Житан».
— Да, «Житан»… Конечно. Я забыл. «Житан».
Опять помолчали.
— Да что же я? — засуетился вдруг Горчаков. — Давай выпьем за нашу встречу. Два года — это не фунт шоколада, как сказал бы твой брат Платон. Как он, кстати? В Париже? А может быть, в Лондоне? Или, как я, грешный…
— Платон в Париже. Сначала он прислал мне истерическое письмо, что запрещает являться на похороны матери. А не так давно приходил ко мне. Но не как брат к брату. Явился и в напыщенных выражениях объявил, что Союз пажей ее императорского величества постановил вычеркнуть мое имя из списков. Хорохорился, как индюк, а у самого губы трясутся…
