Антуан. У меня не всегда есть время, у меня свои задания.
Горбун. Основная работа совершается дома. Лучший воспитатель — отец.
Антуан. Я просто думал, что… так как изобрели школу, и дети проводят там по восемь часов в день…
Горбун. Последняя записка в дневнике подчёркнута красным карандашом… «Тото ничего не знает».
Резким движением горбун суёт дневник Антуану под нос.
Антуан (немного обеспокоенный, бормочет). Я платил большие деньги частному заведению, славящемся в Левобережном Париже, чтобы моего сына хоть чему-нибудь научили. Может, это их неудача? Почему такая гипотеза не принимается в расчёт?
Горбун (ледяным голосом, в то время как пишущая машинка секретаря продолжает стучать). Я советую вам следить за тоном ваших ответов. Все они запротоколированы. Для сравнения мы собрали материалы о вашем детстве, но вы тоже не блистали успехами. И что это ещё за история с золотыми рыбками?
Антуан (удивлённо). Вы о ней знаете?
Горбун. Мы знаем всё.
Антуан. Эта деталь преследовала меня всю жизнь. Мне было восемь лет, я был в возрасте Тото. Однажды я пописал в аквариум с золотыми рыбками, который принадлежал моей бабушке.
Горбун. Зачем?
Антуан. Очевидно затем, что мне этого захотелось.
Горбун. Другого объяснения у вас нет?
Антуан. Нет. Мне оно кажется достаточным.
Горбун смотрит на Антуана, молча. Слышно только, как печатает машинка секретаря.
Горбун. Ваш ответ был записан. Он тяжёло скажется на вашем деле. Значит, мсье дё Сан-Флур, вы полагаете, что вы — свободный человек?
Антуан. Абсолютно.
Слышно, как машинка стучит несколько раз.
Горбун. Этот ответ был тоже записан.
Антуан (несколько встревоженный). Значит, всё, что я говорю, имеет значения?
Горбун. Да.
Антуан (смущённо). Нужно было предупредить меня об этом в детстве, я всегда молол чепуху!
Горбун (спокойно). В этом заключалась ваша ошибка. В новом обществе, которое постепенно организуется (освобождение от старого ужасного режима является лишь первым шагом), необходимо, чтобы вы и вам подобные потеряли эту застарелую привычку говорить легкомысленно, думать легкомысленно… и по любому поводу. Кажется, вы дворянского рода?
Антуан. Весьма скромного.
Горбун (с усмешкой презрения). Даже самые скромные дворяне (все вы охотно узнаёте друг друга по этой метке, которую в бессмысленной суетности своей называете «пустячок, а приятно»), и те имели особенность разоряться на гуляньях, прожигать жизнь и рисковать ей ради милого жеста или изящного словца, притворяясь, что уделяют внимание только таким химерам, как элегантность и честь… Эта неглубокомысленная манера существования, слава Богу, была сметена Французской революцией в 1789 году теми серьёзными людьми, которые, в свою очередь, размышляли — и поняли, что жизнь — не игра. Тех же, кто необъяснимым образом уцелел от легкомысленной танцевальной породы (давным-давно, кажется, уже уничтоженной), мы, намеревающиеся восстановить серьёзную Францию, считаем своим долгом безжалостно истребить. Я не задал вам вопрос, касающийся ваших политических убеждений, которые (представляю себе!), инфантильны и не соответствуют вашему возрасту. (Агрессивно.) Вы голосуете?
Антуан (нежно). Я голосовал последний раз в 987-м. На выборах графа Парижа, короля франков Гуго Капета, сына герцога Гуго Великого и Эдвиги Саксонской, основателя королевской династии Капетингов. С тех пор я воздерживаюсь от голосования.
Горбун (холодно). Очень смешно! Почему же воздерживаетесь?
Антуан. У меня был дядя, который освещал свой дом свечами. Он отказывался провести электричество до тех пор, пока ни поймёт его принцип. Именно по этой причине и я отказался играть мою роль (надо сказать, весьма скромную) на всеобщих выборах.
Горбун (агрессивно). Я тут не для того, чтобы выслушивать вашу болтовню. Мы с вами ни в кофейне и ни в светском салоне.
Антуан. Простите. Вы мне задали вопрос.
Горбун. Преступление, в котором вас обвиняют, впрочем, не касается политики. Вы заметили, что я интересовался, главным образом, вашей личной жизнью. Я вас даже не спрошу, почему ваши пьесы (как и пьесы многих ваших коллег, не менее значимых, которые, тем не менее, участвовали в Сопротивлении) ставились во время оккупации. Моё подлинное намерение заключается не в этом. Истинная война, наша война тайная, только поверхностно касается немцев. Мы ведём её против другой породы — породы, которая с давнего времени питает нашу ненависть к якобинцам. Если мы, далёкие-предалёкие потомки, взявшие власть в свои руки, не до конца ещё проглотили горькую пилюлю, если мы трясёмся ещё от ярости в наших правильно мыслящих печатных органах, когда вы позволяете себе очередную выходку, ещё одно легкомыслие, если наша щека краснеет ещё от старой пощёчины, то этим мы обязаны вам — вашей бесстыдной и почти вымершей породе. Пусть вас уже нет, мы вас всё равно ненавидим!
Антуан (приветствуя комически, как в Версале). Какая честь, мсье! Я-то думал, что нас уже забыли!
Горбун (визжит). Нет, сударь! Кое-какие пинки в зад не забываются никогда! Вы раздавали их нам в течение тысячелетия, так что мы от них до сих пор подскакиваем.
Антуан (взрываясь смехом). Вы забываете об одном, теперь не мы пинки в зад раздаём!
С ненавистью жестикулируя и возбуждаясь всё больше и больше, горбун крутится вокруг Антуана, как старая злая птица.
Горбун. Смейтесь, смейтесь, господа хорошие! Смейтесь, издеваясь над нами, до самого эшафота! Скоро вы научитесь быть, наконец, серьёзными, расплатитесь, в свою очередь. Вы станете серьёзными, как смерть, как двенадцать пуль, которые разорвут ваши груди! Ах, мы назойливы? Ах, мы крохоборы, умники и пустословы? Ах, нам не хватает изящества, и мы не умеем воспринимать всё, танцуя, как вы? Ах, у нас есть горбы? Ну так мы вам построим такой мир, в котором все будут горбатыми! Слышите? Горбатые, горбатые, горбатые — одни горбатые! Одни горбуны! Горбуны!
Он падает на стол, с ним почти случается нервный припадок. Задыхаясь, он вытаскивает таблетки из кармана, глотает, запивая их из стакана. Горбун лежит на столе, нервно дёргаясь. Расстроенный, Антуан поднимается со стула.
Антуан. Нехорошо, старина?
Горбун (с трудом). Не очень. Но это пройдёт. Иногда со мной случаются недомогания.
Антуан (помогая ему). Может, вам лучше прилечь? (Не подумав, добавляет.) Набок… (Понимает, что опять сделал ошибку.) Ах, извините, я непростительный невежа… я хотел сказать…
Но горбун ничего не слышит, он недвижно висит у Антуана на руках.
Антуан. Ну что ж. Вот вам нате, пожалуйста, судья мой откинул коньки! Как раз в тот самый момент, когда разговор начал становиться интересным. (Зовёт.) Помогите же мне, секретарь! Какой он, животное, всё-таки тяжёлый! Даже представить себе трудно, что у него там, в горбе…
Секретарь подходит к Антуану, оказывается, что это Кислюк.
Антуан. Как, это ты?
Кислюк . Да. Это я.
Антуан. С этой повязкой! Под их покровительством? Но мне казалось, что они приговорили тебя к смерти.
Кислюк. Я играл с немцами двойную игру. В правильных целях я сослужил полезную службу, которая была оценена по заслугам. Теперь я в Сопротивлении. У меня теперь, если хочешь знать, длинные руки.
Антуан. Ну что ж, если у тебя длинные руки, тогда помоги мне уложить этого негодяя. Подложи ему что-нибудь под голову. (Укладывая горбуна.) А мои четыреста тысяч, чтобы удрать в Аргентину?
Кислюк. Нужно же на что-нибудь жить, как, по-твоему? Ты, может, думаешь, что нам платят за нашу работу? Мы работаем бесплатно, это патриотизм, мерзавец!
Антуан (игриво поднимая палец). Хочу тебе только заметить, что я в свадебном костюме, и так как я выдал замуж Камомий в 1960 году, то в 44-м нас быть не можем!
Кислюк. Ах, заткнись ты со своими датами! Не с помощью тонкостей по поводу относительности хронологического порядка тебе удастся на этот раз улизнуть. Ты должен за всё рассчитаться, старик, время пришло.
