class="p1">М а р и я. Ты хочешь сказать, что можешь выронить его из рук, как будто он скатился с кровати на пол…
Д а в и д. Все что угодно.
М а р и я. Ты хочешь услышать, как я молю тебя на коленях не трогать его… Ты этого хочешь… Чтобы я просила у тебя прощения, чтобы признала, что строила из себя гордячку, а на самом деле ни во что не верю и просто глупа…
Д а в и д. Преувеличиваешь. Ты не глупа.
М а р и я. Вы посадили меня с ворами и цыганами, чтобы убить во мне гордость…
Д а в и д. И не убили, потому что ты и среди них нашла… и так далее и тому подобное. (Кладет ребенка на край бадьи, которую принес с собой. Открывает кран, вода течет в бадью.) Я слушаю тебя. Ты ведь не скажешь, что не веришь ни во что.
М а р и я. А ты хотел бы, чтобы я сказала. Закрой воду…
Д а в и д. Пусть наполнится бадья. Пусть станет купелью — хочу окрестить твоего ребенка…
М а р и я. Хочешь утопить его на моих глазах.
Д а в и д. Хочу окрестить его ночью, смотри, какая яркая луна… Конечно, всякое может случиться; он может выскользнуть из моих рук.
М а р и я. Хочешь меня испугать.
Д а в и д. Нет.
М а р и я. Я не верю, что ты убьешь его, хоть ты и негодяй, не верю, что осмелишься, что можешь оказаться таким подлецом… Все равно я ни в чем не признаюсь. Ты не можешь растоптать меня, не можешь убедить, что ты свинья, чудовище, я даже в тебя еще верю, чудовище… Закрой воду!
Д а в и д (поднимает ребенка и подражает священнику). Во имя господа бога я нарекаю тебя, раба божия… Как ты его назвала? Во имя отца и сына и святого духа нарекаю тебя, сын Марии, именем Тикэ.
М а р и я. Что ты делаешь?
Д а в и д (брызгает водой на лоб ребенка). Ты отрекаешься от дьявола? Да, я отрекаюсь от дьявола. Ты отрекаешься от греха? Да, я отрекаюсь от греха. (Марии.) Крестить под луной — это чего-нибудь да стоит! Он будет хорошим христианином.
Вода наполняет бадью.
М а р и я. Не разворачивай его, не буди, не смей дотрагиваться до его лба, до его волос… Не оскорбляй дыхания ребенка, который не может кричать, потому что слаб, не может убежать, потому что не умеет. Не прикасайся к нему, не смей его пачкать своими руками, своей ненавистью, не смей унижать этим крещением, этой насмешкой…
Д а в и д. Почему ты шепчешь, кричи…
М а р и я. Я не хочу его будить…
Д а в и д. Инстинкты вопят в тебе — как в обыкновенной суке, ты слабая. (Смеется.) Да нет здесь никакого ребенка, это пеленки… Ребенок из тряпок! Ты не поверишь — я крестил тряпье. Ничто, а ты утверждаешь, что человек не может быть ничем.
М а р и я. Ты не заставишь меня поверить, что человек — это ничто, мешок тряпья…
Д а в и д. Ты умрешь завтра на заре, так и не изведав счастья.
М а р и я. Вы останетесь жить, но счастья вам тоже не узнать.
Д а в и д. Мы — то есть все?
М а р и я. Нет, вы — это вы, но не мой сын.
Д а в и д (брызгает на «ребенка» воду). Аминь. Не плачь.
М а р и я. Ты убил его?
Д а в и д. Нет.
М а р и я. Не трогай его. Дай ему спать, расти… Он — мой завтрашний день, мои глаза.
Д а в и д. Твое будущее, живое семя. В него будут влюбляться девушки, цветы будут расти на его пути. (Опускает «ребенка» вниз головой в бадью полную воды.) Аминь.
М а р и я. Теперь я тебе верю. Здесь нет ребенка.
Д а в и д. Тогда я погружу еще глубже эти тряпки, которыми Птица вытирает камни.
М а р и я. Ребенок у Севастицы, она охраняет его, она заберет его к себе, будет петь ему песни и положит под дерево, на котором кукует кукушка, — так она мне обещала…
Д а в и д. Она соврала.
М а р и я. Она не умеет врать. Пусть кукушка найдет путь к ее дому и будет куковать над колыбелью моего сыночка…
Давид вытаскивает «ребенка» из бадьи, вода потоками льется с него.
Его будут поливать дожди, будет засыпать снегом.
Давид начинает разворачивать пеленки.
Довольно! (Кричит.) Я буду кричать ему из могилы, чтобы он нашел тебя, живого или мертвого. (Громко, словно говорит с ребенком.) Тикэ, ты должен очистить землю! Не позволяй матерям рожать в цепях, не разрешай крестить детей по ночам, это черное дело, Тикэ.
Давид ударяет оземь «ребенком» из тряпья.
Что ты наделал?! Тебе не смыть кровь ни водой, ни снегом. На глазах у гнома в колпаке ты убивал конокрадов, картежников, цыганок с монистами из фальшивого золота, юношей и девушек, прекрасных людей… Я видела, как они падали на утреннюю росу…
Д а в и д (сухо). Они умерли, омытые росой. Придет и твой черед. Не бойся: твое место в раю никем не занято, оно ждет тебя. Небось, с Севастицей и Птицей ты не делилась своими мыслями, не рассказывала, кто ты такая, как не рассказала ничего и тем, невиновным, кто уже в могиле… Вдруг они тебя предадут. Ты, конечно, скажешь, что не все добрые люди должны разбираться в политике. Ты считаешь, что мы специально тебя посадили с ворами, чтобы унизить тебя, и убьем вместе с ними, чтобы ты не воображала, будто чем-то отличаешься от них.
М а р и я. Вы не можете убить меня, моя смерть — в моих руках, это моя добрая воля, я распоряжаюсь ею — не ты! Я могла бы найти тысячу способов, сохранить свою жизнь, но это значило бы стать похожей на тебя, стать тварью, боящейся кнута.
Д а в и д. А ты не тварь? (Ногой ударяет по тряпичному ребенку.)
М а р и я. Нет. Я женщина, мать, свободный человек, который открыто заявляет вам, что пылинки не останется ни от вас, ни от вашей политики. Я отвечаю за то, что делаю, я знаю, что делаю…
Д а в и д. Конечно, ты вольна умереть, вольна кричать, но тебя никто не услышит и никто не узнает, предала ты или нет…
М а р и я. И это мне известно. А теперь уходи, я хочу отдохнуть. Завтра наступит день, который мой сын никогда не забудет.
Д а в и д забирает тряпки, бадью и уходит. Бьют часы.
Появляется С е в а с т и ц а.
М а р и я. Мне надо сказать кое-что Птице.
С е в а с т и ц а. Что ты хочешь ему сказать?
М а р и я. Что я обманула его… Что я никогда не летала и не была счастлива…
С е в а с т и ц а. Не трогай его… Зачем объяснять ему, что люди — не птицы? Пусть верит во что хочет… Или не ты научила его верить в птиц, в…
М а р и я. Да…
С е в а с т и ц а. Иди, отдохни, еще есть время… до рассвета. Вот он, идет…
Входит П т и ц а.
Не трогай его.
М а р и я. Хорошо… (Исчезает.)
П т и ц а. Если бы я нашел где-нибудь, в любом конце
