Послушайте, на днях — да нет, вы мне не поверите… Впрочем, ложь: ложь — это восхитительно. Вообразите: придумать ирреальный мир и заставить в него поверить — солгать! Правда, поистине, обладает непоколебимой силой, она поражает меня. Правда. Они с ложью стоят друг друга. Возможно, ложь даже лучше: хотя я никогда не лгу. Что? Я солгал? Разумеется. Я солгал вам, сказав, что никогда не лгу. Лжец! Я лжец? В сущности, я уже и не знаю. Я запутался. Ну и времена! Неужели я лжец? Я вас спрашиваю. Скорее, я и есть ложь. Ложь, которая всегда говорит правду.
Перевод О. Акимовой
У меня страсть ко всяким шуткам и розыгрышам. А значит, я страсть как люблю пошутить и подурачиться. Теперь с этим покончено. У меня пропала к этому всяческая охота. Сейчас расскажу, как я переменился. Отвратительная история, и, может быть, вы серьезно задумаетесь, прежде чем позволять себе такие злые шутки, вроде проделок в замке. Ведь именно в замке это все и произошло. В замке, где я был учителем. Я только что получил право на преподавание и был учителем в замке с восхитительным названием Мальмор — «трагическая смерть». Получил я это место благодаря богатому приятелю: он был вхож в высший свет. Я же никого не знал. Был знаком только с товарищами по учёбе и господами и дамами из семейного пансиона на Школьной улице, где жил. Никого не знал, но любил разыгрывать и шутить. Уже много раз я замечал, что мои шалости плохо заканчиваются или грозят принять плохой оборот и что они не всегда сходят с рук. Совладать с собой я не мог.
Какой дьявол или злая сила искушали меня, но мной они вертели, как хотели. Вот, к примеру, по воскресеньям я ходил по улице следом за семействами — семействами, что волокли за руку детишек, детишек, которые шею себе сворачивали, разглядывая что-нибудь позади. Дети вертели головой, я подходил к ним, приседал и показывал язык или корчил жуткие рожи. Сначала они удивлялись. После пугались и заливались слезами. Иногда жаловались родителям. Обернувшись, те встречали мою улыбку. Ребенка одергивали и бранили. Он плелся следом, вновь озирался, и я начинал кривляться сызнова. И ребенок заливался слезами. Хотите верьте, хотите нет. Вот чем занимался я по воскресеньям. По будням я терся возле дамочек, которые перебирали в больших магазинах груды уцененного барахла. Я держался слева, а дотрагивался до их правого плеча. Они осыпали бранью господ, которые стояли справа от них, а я повторял свой приемчик, пока не разгорался ужасный скандал. Я понимал, что нелепо тратить время на подобные забавы. Но не мог удержаться, и эта самая страсть насмехаться над людьми меня и сгубила.
В поместье я учительствовал у двоих сыновей милой и все еще довольно красивой женщины. Сыновья — один двенадцати, другой четырнадцати лет — боготворили мать. Боготворили и почитали. Отец был в отлучке, и его я еще не знал. Мальчики рассказывали о нем, восхищались им и готовили к его возвращению праздник. Вдруг в замке появился презабавный персонаж со своими нескончаемыми историями, что-то вроде старого волокиты, прежде имевшего успех. Это был друг отца. Шут гороховый, казалось, он безумно надоел их матушке и был назойлив, невзирая на всеобщее отношение — весьма сухое и чрезвычайно пренебрежительное. Каждый раз, когда он склонялся над своей тарелкой или над картами, мы перемигивались и, пожимая плечами, обменивались знаками. Женщина вздыхала, мы могли расслышать, — в его-то присутствии! — что он создает одни неудобства, лучше бы ему понять — он лишний — и убраться восвояси. Но он докучал нам, отдавал распоряжения и выказывал себя таким развязным и бесцеремонным, что мы решили его разыграть. Мой бес путал меня, и, поскольку мать воспротивилась бы этому, дети уговорили меня ничего ей не сообщать и готовить нашу игру тайком. Что ж такого, игра была невинна и столь свойственна их возрасту. Речь шла о том, чтобы поиграть в призраков, говорить о призраках, создать некую атмосферу, атмосферу тревоги — старый красавчик был суеверен и трусоват — и, облачившись ночью в простыни, с карманными фонариками в руках, открыть двери его комнаты и напугать до полусмерти. Его дверь выходила в просторный зал, комната была далеко от комнат хозяйки дома, так что мы не боялись быть застигнутыми врасплох. Мы могли действовать без малейшей опаски, не рискуя нарваться на какую-нибудь неожиданность.
Итак, за столом мы ни с того ни с сего заводим разговор о призраках, и хозяйка, в свою очередь, тоже рассказывает истории о призраках, и наша жертва сознается, что терпеть их не может, верит в них и теперь глаз не сможет сомкнуть. Короче говоря, то, что требовалось. Все укладываются спать, дети присоединяются ко мне и — вперед, на подвиги! Вооружившись простынями и фонариками, босые, мы спускаемся по лестнице, давясь от неукротимого хохота и едва ли не ломая себе шею на каждой ступеньке. Бьет полночь. Мы замираем у двери; я зажигаю фонарик, и мы начинаем суетиться и поправлять складки наших саванов, как вдруг я замечаю — дверная ручка поворачивается, медленно-медленно поворачивается.
Мы скользим за огромную колонну, во тьме, без фонарей с одетыми на плечах простынями. Дверь открывается. Полоса света падает из комнаты в зал, и мы видим — ВЫХОДИТ МАТЬ в сорочке. «Миленький… — шепчет она, — сейчас. Это в сумке, я оставила ее на столе». Она проходит в пятидесяти сантиметрах от нас, пересекает зал, берет со стола сумку, идет обратно, возвращается в комнату и говорит: «Вот, дорогуша. Да нет же! Все спят, бояться нечего. Не глупи…» И единственный раз в комнате: «Ты меня любишь?» Ответ: «Я люблю тебя…» Дверь закрывается. Ночь.
Вот оно как — дурачиться. Вот она — шалость. Вот они — проделки в замке.
Внезапно не стало больше ни замка, ни зала, ни ночи, ни детей, ни матери, ни учителя, ни призраков. Мы разошлись по комнатам, и простыни тянулись следом по ступенькам.
Дети никогда и словом не обмолвятся об этой пагубной ночи. Но забыть взгляд младшего, когда он говорит мне: «Добрый вечер, мсье», — забыть взгляд младшего и молчание старшего. Забыть этот взгляд и это молчание. Забыть я не могу. Я не могу.
Перевод Е. Павликовой
Все случилось на празднике, на празднике — на празднике я нашел ее, на празднике потерял. Был большой и веселый праздник. На празднике были и тир, и вафли, и японский бильярд, и бутылки шампанского, и балаганчики, и карусели. И карусели кружились и завывали, и сталкивались шары на бильярде, и благоухали вафли, и в тире стреляли ружья. Я как раз стрелял в тире. Я стреляю отлично и этим горжусь. Нет, постойте! Я все перепутал! Я встретил ее не в тире. Я ее встретил у павильона с вафлями. Вафли благоухали, и она их уплетала и хохотала, и вдруг как дунет на ту, что была у нее в руке, и я оказался весь в сахарной пудре. Она засмеялась, и я спросил: «Как вас зовут?» А она крикнула: «Потом скажу!»
Потом мы пошли в тир, и там, в тире, я ее потерял. В тире я попадал по всем мишеням, и после каждого выстрела она кричала мне: «Браво!» И когда со всеми мишенями было покончено, я навел ружье на последнюю, самую сложную, — на яйцо в фонтанной струе, — прицелился и крикнул: «Так как вас зовут?» А она в ответ: «Потом скажу!» Стреляю, яйцо подпрыгивает, обернулся — а ее уже нет. Я ее потерял. Потерял в тире. Но я ее снова нашел. Я носился, носился как сумасшедший, спотыкался, мне в спину летела ругань, и я нашел ее там, где кольца и бутылки шампанского. Я заплатил за кольца. За целую кучу колец, и мы с ней набрасывали их на бутылки. И я кричал ей: «Как вас зовут?» А она отвечала: «Потом скажу!» И оп-ля — мы идем на качели. Такие большие качели, они поднимаются выше и выше, и падают вниз. Все вверх и вверх, а потом сразу вниз и насмерть. И я ее потерял. Я потерял ее еще у колец и шампанского. На качелях не было ни души. Темнело, и фонари зажигались, и двигались тени, и я нашел ее. Да, да! Нашел на карусели. Карусель закружилась, и она поднялась на круг. И я успел крикнуть: «Скажите мне ваше имя!» — и услышать в ответ: «Потом скажу!» И заиграл оркестр, оркестр, и золоченые кареты, и зеркала, и прожекторы. И она одна каталась на карусели верхом на апокалиптическом звере, и он взвивался до самого неба, а потом ввинчивался обратно — вниз — прямо в ад, и на каждом круге я видел, как она взлетала на медном винте, смеялась, взлетала, и опускалась, и я кричал: «Скажите мне ваше имя!» — и угадывал ответ по губам.
И я ее потерял. Вот так я и потерял ее. Нашел у павильона с вафлями и потерял в тире. Отыскал у колец и бутылок и потерял у качелей. И потом, на карусели, — на карусели я нашел ее снова. И на карусели же потерял.
На каждом круге я видел, как она смеется и подпрыгивает, и вот кареты замедлили ход, и карусель вращается медленнее. И оркестр перестал играть, и карусель стала, и я бросаюсь вперед, потому что тот зверь, на котором она каталась, оказался как раз напротив меня. Но ее уже не было у него на спине. Была — и нет. Куда она делась? Я снова нашел ее — и потерял. И я носился повсюду, кругом был праздник, и пыль, и тени, и я носился и кричал: «Как вас зовут?» И некому было ответить. На празднике я нашел ее. На празднике потерял… Не ходите на праздники! Там люди находят друг друга и снова теряют. Встречаются, а потом не могут найти друг друга. Теперь я ее ищу! Но как ее зовут, я так и не знаю! И я зову ее просто: эй! эй! эй! Я ищу ее! Повсюду ищу ее! Ищу и уже никогда не найду.
