Дрюндель. Ни в коем случае, Вовчик!.. Писатель, ты нас втравил в эту поездку, будь добр объяснить дружбанам, куда и зачем едем. (С застенчивой ухмылкой.) Да не смотри ты в упор на человека, как снайпер на мишень! Видишь, девушка смущается… (Юле.) Эти москвичи вечно затащат в поезд, ничего толком не сказав… Сейчас мы Вовчика загрузим, и все будем тип-топ… Писатель, очнись! Э-э!..
Махнув рукой, один затаскивает Вовчика в купе, оттуда слышно неразборчивое мычание, властные окрики, и еще множество звуков, которые производят люди, оказавшиеся в узком пространстве.
Короткий гудок, мигание огней и теней, оглушительный грохот — проходит встречный поезд. Юля и Писатель молча смотрят друг на друга. Писатель, поколебавшись, шагает вслед за Дрюнделем.
Мелькание и грохот прекращаются, снова сменившись ровным светом и мерным постукиванием колес.
В коридор выскакивает Дрюндель.
Дрюндель (с ухмылочкой). Тело уложено, хотя и не обмыто.
Женщина. А что это вы обмывали до посадки в поезд?
Дрюндель. Праздник армейской корочки. Объясняю в двух словах. Послали нас после учебки комаров кормить в Забайкальский военный округ, и двадцатого же августа, только позапрошлого года, мы тянули кабель на учениях. Про нас в штабе на пару дней натуральным образом забыли. До полевой кухни — километров двадцать, тушенку съели накануне, так что оставалось грызть сухари, да друг другу рассказывать, чем нас кормили на гражданке соответственно бывшая жена, тетушка и маманя. Тогда-то мы и решили, провались все на фиг, но двадцатое августа — это свято, это один раз и на всю жизнь, вроде аппендицита, и потому каждый год мы этот день обмоем, как положено. И вот, подгадали, — страну путчит, а у нас праздник…
Женщина. А для чего же вы в Москву наладились? Защищать Белый дом от идиотов?
Дрюндель. Не знаю. В Москве живет ротный, который Писателя посадил на губу за три дня до дембеля. Вам, дамам, не понять, но друган наш по такому поводу чуть не повесился на солдатском ремне дежурный забыл отобрать. Вовчика тогда в другую часть направили, так спасибо, я в окно заглянул и увидел, как Писатель в петлю пристраивается. Я и думаю: может, Писатель, отыскал ротного? Если так — я с радостью займусь воспитанием старшего по званию.
Женщина. И для этого надо было втроем собираться!
Дрюндель. Обязательно! В армии у нас у всех что-то отбили: у Вовчика — ум, у Дрюнделя — честь, у меня — совесть. Все мы калеки несостоявшейся третьей мировой, но когда собираемся вместе, снова в полном комплекте.
Уходит.
Проводница (Юле). Ваши билеты! И деньги за белье, если будете брать.
Юля. Сейчас. У меня там сын спит, подождите секунду. (Заходит в купе и возвращается с билетом.)
Проводница. Ну, да, это вы с младенчиком были… Сочувствую. В такое время с детьми в столицу…
Женщина. Не говорите! Просто жить страшно. Вы как думаете, кто же верх возьмет, президент или эти самые идиоты?
Проводница (проверяя билет). Наши победят, милочка.
Женщина. Вот и я говорю: президент. Знаете, я как-то в Москве встретила его в трамвае на Садовом кольце…
Проводница. В трамвае?
Женщина. Ну, да, еду я, трамвай остановился, и тут он заходит такой красивый, такой большой! Я кинулась было место ему уступать, а он отнекиваться начал. Я, говорит, постою, не помру, говорит. Тут я наглости набралась и спрашиваю: когда же у нас все как надо будет? А как, говорит, изберете меня президентом, так все и будет, как надо. И перед тем, как сойти, подмигнул и ущипнул меня за попу.
Проводница. За попу?
Женщина. Да, потом неделю синяк оставался (показывает на левую ягодицу) — всем подругам показывала… Почему запомнилось — я как раз с той поры коммерсую, а вскоре мы его избрали, значит… Активный мужчина!..
Проводница. Активный, говорите? Не знаю, на брудершафт с ним не пила. (Заходит в следующее купе.)
Голос старухи. Где ж ты, доченька? Такой ли ты была? Мамусей называла, подаркам моим радовалась, а теперь спихнула мать от себя подальше? За что ж ты меня так, дочка?
Женщина (заглядывая в первое купе). Мама, ты меня зовешь?
Голос старухи. Нет. С чего бы?
Женщина. А с кем ты тогда разговариваешь?
Голос старухи. Ни с кем. Померещилось тебе.
Женщина. Тьфу! (Юле.) Вот всегда так!
Женщина и Юля уходят к себе. В вагон возвращается заметно посвежевший и повеселевший интеллигент. Наталкивается на вышедшую из купе проводницу.
Интеллигент. Вот билет, да? (Предъявляет билет.)
Проводница (убирая билеты в сумочку). Ладно, справляй нужду в санитарной зоне, хоть и не положено. (Торжественно отпирает туалет.)
Интеллигент. Спасибо, но не надо, да? Я потерплю как-нибудь…
Проводница. Было бы предложено… (Ворчливо.) Ходят тут, немытые, а потом полотенец недосчитаешь. (Объявляет.) Остановка Касымово!..
Уходит. Интеллигент курит в хвосте вагона и глядит в окно. Поезд замедляет ход и останавливается. Гремят дверь и сходни. Через минуту состав снова приходит в движение. Проводница возвращается в вагон и начинает разносить белье.
Перегон второй. Касымово — Рамешки. Ночь со 2 на 3 октября 1993 года.
Те же декорации и действующие лица, что и ранее. Из купе, оглядевшись по сторонам, выходят в коридор Кракс и Левый — так теперь, спустя два года, именуют бывших калиновских провинциалов Дрюнделя и Вовчика. Оба они одеты в униформу восходящего класса свободной России: красные пиджаки, лакированные ботинки, черные очки, но в облике их проглядывает труднообъяснимое несоответствие роли — возможно, излишняя склонность к рефлексии и рассуждениям. Кракс напряженно озирается, а Левый, бледный и замкнутый после перепоя, под мышкой держит картонную коробку с синей этикеткой.
Кракс (закуривая сигару). Интересно, подают в этом «фирменном» поезде джин с тоником или нет? Дошла наконец цивилизация до нашей глуши? Взгляни только, Левый — ландшафт за окном стопроцентно совковый. И погода — совковая в квадрате. А что за лохи с нами едут! Давно пора завезти из-за кордона партию племенных европейцев и наладить сеть ферм по выведению нового русского генотипа. (Смотрит на Левого.) Тебе плохо, Левый? Наружу выворачивает? Отвести в сортир?
Левый (сквозь дурноту). Там есть биде?
Кракс. Ну, знаешь ли, толчок тут явно не на пять звездочек, это я тебе могу гарантировать… Тогда, может, в тамбур?
Левый (сквозь зубы). Я не блюю! Как прочие. Страдаю головой.
Кракс. Ну, да! Ты у нас никогда не расстанешься с тем, до чего дорвался на халяву. (Хватает за рукав Левого.) Сейчас будет переезд. Разуй зенки и секи!
Оба смотрят в окно. Короткое мелькание огней и грохот.
Кракс. Видел дорогу за шлагбаумом? Сто лет здесь не был, а помню каждую кочку на трассе. Наш «мерс» сейчас там фигарит параллельно поезду. Вся соль в том, что на тридцать первом километре нашу комфортабельную тачку расстреляют калиновские братки. Как пишут в газетах, разборки на дорогах. Нежная поступь криминала, так-то, друже! А знаешь, в чем главный прикол? На том же самом километре за кустами их караулят на джипе наши, ясеневские. Пока они расстреливают «мерс», наши гасят их со спины.
Пауза.
Кракс. Тебе что-то не нравится? Напрасно! Жизнь — это болезнь со стопроцентно летальным исходом, Левый. Когда в Москве пойдут на штурм Белого дома, истина эта откроется многим, а кому доведется ласты склеить, один Бог знает. Нас вот в Калинове должны были замочить, без вопросов, но я видишь, выкрутился, так что панихида откладывается.
Из соседнего купе доносится плач ребенка. Кракс заглядывает в купе.
Голос Юли. Не плачь, не плачь, бубука!.. Все хорошо, мама здесь.
Кракс осторожно прикрывает дверь.
Кракс. Какое соседство! Мать и младенец. «Младенца ль милого ласкаю, уже я думаю: прости, тебе я время уступаю, мне время тлеть, тебе — цвести!» Конечно, с другой стороны — кольцо на левой руке! Так то ошибки нежного возраста. Знаешь, Левый, я три раза женился и столько же разводился, но по сей день не утратил вкуса к женской ласке. И дело тут не в гормонах: просто я — свободная натура, не выношу рутины и прочего домостроя. Брак в моем понимании — это импровизация, фейерверк. Больше всего горжусь тем, что ни одну из жен не обманул. Каждой обещал подарить небо в алмазах, и каждой дарил его два раза — в день свадьбы и в день развода.
