Художник кланяется. Еще раз кланяется.
Маскированный. Вы гениальны?
Художник. Ваша светлость!..
Маскированный. Но почему у вас красные щеки – ваш гений хорошо питается? Вы едите слишком много мяса. Это вредно. Я пришлю вам своего доктора.
Художник. Ваша светлость…
Маскированный отворачивается, и Художник, кланяясь, отходит. Выразив Режиссеру жестами свой восторг, он быстро исчезает.
Его светлость. У вас все готово, господин директор?
Директор. Как вы приказали, Ваша светлость. Как вам нравится самый театр? Мне стоило немалого труда найти подходящий дом на окраине столицы. Люди там… (неопределенно показывает рукой) … а в эту и в эту сторону пустыня и ночь. Только стена из старого кирпича отделяет вас от пустыни и ночи.
Его светлость. Но ночь проходит и сквозь камень.
Директор. Да, ночь проходит и сквозь камень. В этом доме когда-то жили и умирали: здесь, где мы стоим, раньше была чья-то спальня. Потом дом состарился, и его оставили умирать. В сущности, это уже мертвый дом, и его собирались сломать, когда деньги Вашей светлости дали ему новую жизнь. Теперь это театр.
Его светлость. Это, кажется, второй этаж – а что под нами?
Директор. Не могу сказать с точностью, Ваша светлость; кажется, пустые комнаты. Как и над нами – двери забиты, и я не счел нужным открывать их. Ведь мы дадим только одно представление!
Его светлость. Да, одно. Театр мне нравится. Вы поняли, чего я хочу. Здесь была спальня? Вы так, кажется, сказали? Это мне нравится. Можно сказать, что они еще спят и видят все во сне. Вы остроумный человек, господин директор.
Директор кланяется.
Это сцена… А что там, за перегородкой?
Директор. Там кулисы. Здесь они представляют, там готовятся к представлению, живут и тоже представляют.
Его светлость. А где вы поместите оркестр?
Директор. Как вы приказали, Ваша светлость, – за сценой. Их не будет видно.
Его светлость. Их не будет видно. Да, необходимо, чтобы между актерами и вот этими не было никого живого. Поймите меня – если только мышь здесь пробежит, она испортит нам всю соль игры. Здесь должно быть пусто и немо.
Директор. Как в могиле?
Его светлость. Мертвецы говорят.
Директор. Как в вашем сердце, Ваша светлость?
Его светлость. И в вашем, господин директор. Теперь покажите мне вот этих.
Директор (обращается к молчаливому Режиссеру). Идите и слушайте мои приказания. Дайте свет на зрителей.
Режиссер удаляется. Его светлость и Директор, склонив головы, как мастера своего дела, неспешно рассматривают зрителей.
Его светлость. В этом слабом освещении они мне нравятся. Они похожи на живых. Вон тот положительно шевелился, когда вы хвалили художника, господин директор.
Директор. А вон тот положительно привстает, когда слышит голос Вашей светлости.
Оба тихо смеются. Внезапно вспыхивает яркий свет и падает на деревянных зрителей, беспощадно обнажая плоские деревянные лица, жалкую пестроту красок, наивную бессмысленность, лишенную стыда.
Его светлость. И это зрители нашего театра?
Директор. Да, это зрители нашего театра. Но вы удивлены, Ваша светлость? Разве вы не этого ожидали?
Его светлость. Да, я удивлен. И вы думаете, что наши актеры в них поверят?
Директор. Наши актеры в них поверят.
Его светлость. В это дерево и сурик? В эту жалкую мазню бездарного мазилки? В эту наивную бессмысленность, лишенную стыда? Полноте, господин директор, ваши актеры освищут вас. Эти куклы негодны даже для того, чтобы быть пугалами на огороде, они не обманут даже воробья!
Директор. Но наши актеры в них поверят. Ах, Ваша светлость, не в этом ли вся соль нашей игры? Ведь мы решили посмеяться, а стоило бы смеяться, если бы эти куклы были… не хуже нас? Только гениальная бездарность, как мой знаменитый художник, вложив в творение всю свою бессмертную душу, мог дать такое сочетание: бессмертие в ничтожестве. Всмотритесь, Ваша светлость: на первый взгляд лишь дерево и краски; но дальше – они уже смотрят! Еще дальше – не слышите ли вы, как бьется какой-то странный деревянный пульс? Еще немного – и чей-то деревянный голос…
Его светлость. Пожалуй, вы и правы. А вы не думаете, что и вы поверите в них?
Директор. Я?
Его светлость. Да, вы. К концу представления, конечно.
Директор. Я? Вы изволите шутить, Ваша светлость?
Его светлость. Да, я шучу. Вы меня интересуете, господин директор. Если мой вопрос не покажется вам нескромным: где ваша жена, господин директор? Вы человек не первой молодости.
Директор. Умерла, Ваша светлость.
Его светлость. А ваши дети?
Директор. Умерли, Ваша светлость.
Его светлость. А ваши друзья?
Директор. Умерли, Ваша светлость.
Его светлость. Вы одиноки?
Директор. Как и вы, Ваша светлость… если мне простится мое нескромное замечание.
Его светлость. Да. Вы забываетесь.
Директор молча кланяется. Молчание. Прикажите дать свет на сцену.
Директор (кричит). Дать свет на сцену!
Столб яркого света переходит на эстраду. Зрители как бы гаснут, тают в полумраке, оживают странно.
Его светлость. У вас на сцене только стол и стул… разве этого достаточно для представления?
Директор. Достаточно, Ваша светлость. Остальное они вообразят.
Его светлость. А этот странный цветок? По колючкам я сказал бы, что это кактус, если бы в его извивах не было чего-то слишком живого, слишком злобного. В его взгляде…
Директор. Вы заметили, что он смотрит?
Его светлость. Да. В его взгляде есть что-то предательское, он таится, словно в засаде. Это остроумно… но что это значит?
Директор. Все, что хотите, Ваша светлость: и горе и радость, и жизнь и смерть. Весной это похоже на сад, зимою на кладбище; королю это напомнит его корону. Это сценическая условность, которая вообще облегчает работу воображения, дает игре естественность и необходимый пафос.
Его светлость. Вы мне нравитесь, господин директор. Завтра я с удовольствием послушаю вашу музыку и погляжу актеров – они должны быть интересны не менее всего того, что вы уже показали.
Директор. Но почему же завтра?
Его светлость. Сейчас ночь.
Директор. Да, сейчас ночь.
Его светлость. Ваши музыканты спят.
Директор. А разве ночь не есть сценическая условность? Музыканты готовы, Ваша светлость, и ждут ваших приказаний.
Маскированный (пожимает плечами). Вы кудесник, господин директор. Я слушаю.
Директор (кланяется и говорит негромко). Дайте музыку.
За сценой играет оркестр. Высокий человек в маске и Директор внимательно слушают; маскированный оперся рукою на край эстрады, склонил голову и, видимо, глубоко задумался; Директор стоит так, словно прислушивается к его мыслям. Высокий вздыхает.
Его светлость. Это очень веселая музыка.
Директор. Да, Ваша светлость. Очень веселая.
Его светлость. Но в ней есть и печаль. Ваша жена была красива, господин директор?
Директор. Да, Ваша светлость.
Его светлость. Но в ней есть и тоска. Ваша жена умерла, господин директор?
Директор. Да, Ваша светлость.
Его светлость. Но в ней есть и смертное томление, и ужас, и одинокий стон бесприютного ветра, и слабая мольба о помощи. Ваши дети умерли, господин директор? Но отчего же вы молчите? Или я ошибся – и это и есть веселье нашего театра?
Директор. Да, Ваша светлость. Это и есть веселье нашего театра. Если вы изволите вслушаться, то вы поймете: это обычная музыка, которая играется на всех балах. Хочется танцевать, когда ее слышишь.
