Черт, в сорок первом не трусил, когда среди бела дня на ночных тихоходных бомбардировщиках, без всякого прикрытия, переправы бомбили. Седьмого июля в их эскадрилье из двенадцати машин уцелело две. И эти две, Кости Звягинцева и его, сбили на обратном пути над линией фронта.
Никто не смеет упрекнуть его в трусости или шкурничестве. У него сто вылетов — норма Героя. У него Красное знамя и «Звездочка», два ранения, он был сбит, он воюет с двадцать второго июня! Пошли они подальше с их связью, двадцатилетнюю девчонку им ночью в грозу в пасть немцам скидывай! Перебьются сутки, перетопчутся.
Капитан Гривцов, это же трусость и предательство, сказал он себе. С тебя же надо сорвать погоны и расстрелять полевым трибуналом.
Да? Пусть сначала те, кто расстреливает, хлебнут войны с мое. Пусть им судьба даст пять минут стояния под дождем с любимой женщиной, чтоб потом самому отвезти ее почти на верную смерть.
А откуда ты знаешь, что они хлебнули и что дала судьба? У всех любимые женщины, у всех война. А тем, у кого любимых нет, лучше? Легче. Но не лучше. А тем, у кого их уже не будет? Тем все равно.
И все-таки лучше всего будет, если они не найдут сегодня этих костров. И совесть будет чиста.
А дело-то ведь не в том, что ты хочешь уберечь Катю. Все равно не убережешь. Завтра же сам отвезешь и сбросишь. Просто сутки побыть с ней хочешь.
А может, и вся-то жизнь наша в этих сутках?
— Штурман, — сказал он в телефон. — Как твое мнение, найдем костры?
— Видимость по нулям, — ответил Жора. — Гроб задача.
От этой поддержки своим мыслям Гривцов почувствовал невероятный подъем.
— Кстати, — сказал наглец Жора, — тот букет, что я набрал на свадьбу, стоит у нас в банке на столе.
— Ты отличный штурман, Жора, — сказал он. — И ты отлично ориентируешься в любой обстановке.
— Жора, — сказал он через минуту, — верно ведь, гроб найти их нам в такую ночь и на таком удалении, практически без ориентиров?
— Не дрейфь, — невозмутимо сказал Жора. — Все возможное мы сделаем. Но — погода диктует авиации, мы не боги.
И Гривцов понял, что к утру они вернутся с продрогшей родной Катей в бомбоотсеке и обнимутся, и подбежит понятливый Никодимыч с фляжкой, и весь день, с утра до ночи, будет их. А ради следующего такого дня можно воевать еще два года.
И следом понял, что все это понимают. И лежащий в хвосте с пулеметом Паша, и Сашка в своем плексигласовом колпаке сверху, и даже командир полка, наверное, тоже это понимает. И все даже сочувствуют. И никто не посмеет упрекнуть ни малейшим подозрением. И весь полк прекрасно поймет, что командир второй эскадрильи капитан Гривцов плюнул на боевое задание, чтобы провести день с бабой. И не подкопаешься.
Он вспотел. Ему же еще много раз отправлять экипажи на смерть. И они будут смотреть на него понимающими глазами: «Сам ты, конечно, здорово разок сошкурничал, но что ж — ты командир…»
Хуже того. Даже если они на самом деле не смогут отыскать костров, ему никто не поверит. Белыми нитками шито. Мол, знаем, понимаем, верим, молчим.
Влип ты, капитан Гривцов. И так плохо, и эдак нехорошо.
А если они увидят костры — что же, не заметить их? И Пашка из хвоста увидит…
Эх, сказал себе Гривцов и провел взглядом по приборной доске. Будем выполнять задание на совесть. Что ж поделать, Катенька…
— Штурман! — приказал он жестко. — Найти сигнальные костры во что бы то ни стало! Ясно?
— Ясно, ясно, — успокаивающе отозвался Жора. Из его тона следовало, что Сашка и Паша все слышат в телефон, а репутация командира должна быть выше подозрений. А штурман старается как может. Все довольны.
— Ты меня правильно пойми, — попросил Гривцов.
— Белены объелся? Конечно правильно.
Но понял он его неправильно. И самолет находился сейчас в ста двадцати километрах от того места, где должен был находиться и которое было отмечено в штурманском планшете. Это имело роковые последствия.
Потому что внизу, на подходах к Витебску, звукометристы крутили штурвалы своих раструбов, а номера зенитных расчетов вкладывали кассеты в казенники зенитных автоматов, и прожектористы держали руки на тумблерах прожекторов.
Мертвый слепящий свет выхватил бомбардировщик из черного пространства. Внизу словно заискрилась огромная электросварка: противовоздушная оборона железнодорожного узла заработала разом. Раскаленные нити зенитных очередей стремились соткаться в саван и накрыть их маленький серебряный самолет, беспомощно влипший в перекрестие голубых мечей прожекторного света.
— Крышка русскому, — профессионально оценил аккуратный немецкий фельдфебель, размеренными движениями сдвигая горизонтальную наводку прожектора, держа цель в центре луча.
Бомбардировщик доживал последние секунды.
Оскалившийся Гривцов, навалившись на выкрученный влево штурвал, вогнав в пол левую педаль, рычал от бессильной ярости и ставил самолет на крыло, чтоб в скольжении протаранить стену света и уйти в спасительную тьму. Воздух, как перину, взбивали зенитные разрывы. Газ был выбран до отказа, и моторы захлебывались надсадным воем.
— Витебск! — заорал штурман.
— Хорошо, что не Берлин, — философски отозвался из хвоста Паша.
— Жора, убью, если не уйдем, — зарычал Гривцов, бросая лязгающую от перегрузок машину из стороны в сторону. — Сашка, давай дымовую шашку!
Стрелок-радист зажег огромную, с кастрюлю шашку для постановки дымовых завес. На привязанном багре выставил ее в лючок своего плексигласового колпака. Густой шлейф дыма рвался за самолетом.
— Держись, пикирую! — Гривцов отдал штурвал до отказа и приподнял закрылки, машина резко просела и ринулась носом вниз, моторы зашлись комариным звоном, боль в ушах, фиолетовые круги, бросок, удар!..
Темнота.
Едкая гарь.
— Вырвались! — выдохнул Гривцов.
— Командир, из правого мотора огонь, — прерывающимся голосом сказал Саша. — Я ранен… Тут в клочья все…
Бешеный огонек струился с правого мотора, рос и набирал силу. Мотор ревел натужно и терял обороты.
— Не дотянем, — сказал Гривцов.
— Дотянешь, командир, — сказал Жора. — Дуем обратно.
Гривцов развернулся на обратный курс, перекрыл масло и бензин правому мотору, убрал его зажигание и выжал все из левого.
— Если сам погаснет, то дотянем, — сказал он. — Только так не бывает.
— Мы прыгать не можем, — сказал Жора. — Она у нас в бомбоотсеке. Мы не увидим ее парашюта в такую ночь. Если она ранена?
— Паша, ты цел в хвосте?
— Да вроде…
— Саша?
Саша молчал.
Гривцов представил себе залитую кровью Катю в изодранном зенитными осколками бомбоотсеке и застонал. Прыгать с парашютом ему нельзя. Надо как-то сажать, спасать Катю.
Мотор горел с шипением сбиваемого встречным потоком пламени, и бомбардировщик терял высоту.
— Девятьсот метров осталось, — сказал Жора.
Ну держись. Гривцов перевел машину в пологое пике и выжал из левого мотора все. Под крыльями затрещало…
— Разваливаемся! Семьсот километров! — заорал штурман.
— Врешь, — хрипло сказал Гривцов. — Сбили пламя… Вот теперь пойдем домой. Смотри вперед лучше. Мне уже высоту не набрать…
Они давно вышли из грозы и шли на восток в лунном свете на высоте двухсот метров, когда Паша Голобоков спокойно сообщил из хвоста:
— Большое везение. Истребитель пристраивается.
И огненная трасса прочеркнула над левым, работающим, мотором.
— По выхлопу бьет, гад, — сжал зубы Гривцов. — И угораздило еще нас на ночной истребитель напороться..
«Юнкерс-88», оборудованный фарой для ночной охоты, превосходил их сейчас в скорости на двести километров. Его стрелок крутил в верхней турели спаренный крупнокалиберный пулемет, а штурман пристраивал свой пулемет в прорези носового фонаря.
Он догнал их сзади, уровнял высоту, и из трех стволов размочалил хвост.
— Паша!
Паша не отвечал, лежа в изодранном крошеве своей кабинки. Машина теряла управление.
— Жорка, прыгай! Прыгай, ну!
Штурман прыгнул.
Гривцов отодвинул форточку и пытался разглядеть, что внизу. Внизу был лес. «Юнкерс» зашел снова, и пулеметная очередь пробарабанила по бронеспинке. А в бомбоотсеке была Катя, живая или мертвая — Гривцов не знал.
Он сажал бомбардировщик на лес. Открыл фонарь, отстегнул привязные ремни. Ему повезло хоть сейчас — он садился на вырубку.
Удар! треск, хруст, бросок! Сели!
Они плюхнулись на брюхо в болоте среди пней, и многострадальный бомбардировщик вспыхнул разом, будто посадки только и ждал, чтоб сбросить с себя бремя существования на этой войне.
— Катя-а! — дико заорал Гривцов, выпрыгивая из кабины, и замер: бомболюк открывался из кабины штурмана… Но створки люка плотно легли в болотную грязь. Машина горела.
