Томас. Не надо так много говорить, Кристоф. Лежи спокойно, не двигайся.
Кристоф. Анна-Мари так заботлива. Она хорошая. Ты прав, Томас, люди в большинстве своем добры.
Томас. Вот и тебя настигло. Еще один будет смотреть на меня из мрака и что-то требовать от меня.
Кристоф. Не горюй обо мне, Томас. Очень тебя прошу, не горюй. Кем я, в сущности, был? Почтовым чиновником. Я ел, пил, исполнял свои служебные обязанности. Так бы я и состарился и умер. Но в том, что мне довелось быть твоим другом, Томас, есть смысл. Я рад умереть за то, в чем есть смысл. Надо рассуждать трезво. (Умирает.)
Томас. Кажется, все кончено.
Голоса на улице. Идите к нам, Томас Вендт. Народ кричит — зовет вас. Вы нам нужны.
Конрад появляется в дверях.
Анна-Мари. Ты не закроешь ему глаза?
Голоса. Томас Вендт, идите к нам, Томас Вендт!
Томас колеблется; затем поворачивается и быстро уходит.
Анна-Мари одна, неподвижно смотрит ему вслед, лицо ее отражает изумление, почти испуг. Затем она садится около покойного.
Гауптвахта. Революционные солдаты и люди в штатском сидят, курят, пьют. Арестованные, в том числе Георг; арестованный офицер.
Георг (к другим арестованным). Я не могу сказать своим рабочим: ваша примитивность, ваша ограниченность лучше моего интеллекта. Может быть, это глупо с моей стороны, может быть, это жест; но даже если бы от этого зависела моя жизнь, я все же не мог бы сказать так.
Дрожащий старичок. Я ничего, решительно ничего не сделал. Я всегда был социалистически настроен. Я всегда хлопал по плечу своего портье, хотя он был завзятым социал-демократом. А когда он как-то захворал тяжелым гриппом, я дважды посылал ему тарелку мясного супа. И все-таки они потащили меня сюда. А здесь от одного страха умрешь.
Девушка (входит, обращается к часовым). Франц Горнинг здесь?
Часовой. Не знаем никакого Франца Горнинга Идемте-ка, фрейлейн, выпейте глоток вина. Вино хорошее. Оно вам понравится. Генеральское.
Девушка. Некогда. Мне надо разыскать Франца Горнинга.
Солдат. Франц Горнинг от вас не уйдет. А такое вино не каждый день бывает. По особому заказу для такой складной девчонки, как вы.
Девушка. Ну ладно, выпью глоток, раз уж вы такой кавалер.
Дрожащий старичок. Только бы нас не расстреляли. Пусть заберут наши деньги, пусть погонят на работу, как поденщиков, — с этим я уже примирился.
Другой арестованный. Но они требуют от нас большего: они требуют, чтобы мы изменились внутренне, стали высокоморальными людьми.
Дрожащий старичок. Я стану высокоморальным, я изменюсь, только бы не убили.
Девушка. Франц Горнинг, скажу я вам, далеко пойдет. Он в таких делах всегда впереди. Еще на прошлой неделе он сказал господину тайному советнику: «Голова-то у вас большая, но пустая». Вот он какой образованный. Он даже умеет писать на пишущей машинке. И кинооператором был. Я думаю, он будет министром, или районным инспектором, или фельдфебелем.
Женщина (входит; отупевшая, усталая, на руках неухоженный грудной ребенок). Мужа моего нет здесь? Людвиг Гофман его зовут, высокий такой, худой, тридцати восьми лет, с длинными рыжими усами.
Часовой. Нет, такого у нас здесь нет.
Женщина. Можно присесть на минутку? Весь день сегодня бегаю по городу, разыскиваю его. В двух или трех местах мне сказали, что он расстрелян.
Часовой. Садитесь. Вот сюда. Немножко пива ребенку не повредит. Пиво-то жидкое, военного времени.
Женщина. Спасибо. Я ему всегда говорила, чтобы он не совал всюду нос. Да его не уймешь. Так надо, говорил он. Во всеобщей стачке он тоже участвовал. Тогда-то его и посадили.
Один. Людвига Гофмана я знаю. Почет ему и уважение. Перед ним — шапки долой.
Второй (утешая). Вряд ли они его расстреляли. Мало ли что люди болтают от нечего делать.
Третий (шепотом другому). Я думаю, что ему крышка. Мне кажется, что я слышал его имя, когда говорили об убитых.
Женщина. Говорите громче. Рано или поздно, а правды мне не миновать.
Тишина.
Женщина. Что же мне теперь делать? (Устало подымается.) По крайней мере для детей будет одной хлебной карточкой больше. (Выходит.)
Молодой человек (из арестованных). Где были наши глаза? Разве мы раньше всего этого не видели? Мы сами виноваты.
Георг (резко). Со времен Адама и Евы, что ли? Первородный грех? Очень романтично говорить о виноватых, когда дело касается социологии. Счастье одного строится на страдании многих — это закон. Один живет за счет другого — это закон природы. (Повышая голос.) Слышите, это не вина, это закон.
Дрожащий старичок. Не кричите так. Ради бога, не говорите так громко.
Начальник караула входит.
Часовые. Господин комендант! (Вскакивают.)
Начальник караула (оглядывая арестованных). Ага. Есть тут кто из буржуйской банды? Ну, голубчики? Что? Теперь уже нельзя топтать нас ногами? Кончилось? Мы уж теперь не сброд для вас? Вы уже не моете руки, если случится нечаянно дотронуться до нашего брата? Научились вести себя по-другому? Встать, когда я говорю!
Дрожащий старичок. Господин комендант, я совершенно ни в чем не виноват. Господин комендант… Я…
Георг и арестованный офицер остались сидеть.
Комендант. Что? Вы все еще задираете нос? Встать!
Те продолжают сидеть.
Комендант. Вырвать из-под них скамью!.. Так. Теперь — приседание! Смирно! Я вас выучу. Раз-два, раз-два.
Георг (ему в лицо). Собаки! Собаки! Собаки!
Комендант и другие бросаются на него.
Революционное празднество.
Томас (обращается к народу). Уничтожить гнилой, старый дух — это еще не все. Наша конечная цель — завоевать всех людей доброй воли. Доброта, всеобщее счастье — в этом смысл нашей революции, нового времени, нашего времени.
Клики ликования. Из кликов рождается хор
«Да славится господь на небесах!».
Томас (Людям, стоящим вокруг него.) Взгляните на лица. Люди действительно сбросили с себя свое мелкое, ничтожное «я». Их воля к человечности, к счастью едина.
Конрад. В ранней юности я мечтал иногда о таких вещах. Но в глубине души я никогда не верил, чтобы моя мечта могла сбыться. И вот свершилось. И хотя я видел собственными глазами, как все пришло — все-таки мне еще не верится.
Молодые рабочие, девушки. Раньше все только говорили и говорили, вы же совершили деяние, Томас Вендт. Мы будем работать. Мы будем добры. Счастье пришло. Это уж не сказка. Теперь мы знаем, ради чего трудимся.
Томас. Однажды я пережил успех. Как он был ничтожен и горек. Какие гримасы он корчил, как закатывал глаза. От него становилось тяжело на сердце и тошнота подступала к горлу. Теперь я знаю, что выбрал правильный путь. Я верю в человека. (Глубоко вздыхает.)
Молодые рабочие и девушки (попеременно — то хором, то в одиночку).
Они приходят. Как мы сильны!
Кто бы мог подумать, что жизнь так хороша.
Кто бы мог подумать, что быть счастливым легко.
Да, это правда. На крыльях счастье летит.
Это ты, Ева? Как ты хороша!
Как глаза твои блещут! Ты словно картина.
О, если бы люди из плоти и крови были подобны тебе.
Как мы сильны! Как мы добры!
Все мы едины. Один — это все.
Мы все — одна воля. Одна рука.
Теперь мы знаем, что значит «жизнь».
Теперь мы знаем, что значит «добро».
Кто бы мог подумать, что жизнь так хороша.
Беттина (подходит). Я слышала, Томас, как вы говорили. Я слышала ликование народа. Я видела, как очерствевшие, отупевшие старики молодели при виде того, что вы сделали. Вы — воистину поэт, Томас Вендт.
Томас. Все еще только поэт? Не более чем поэт, Беттина? Разве не реально то, что происходит? Бывает ли более действительная действительность?
Беттина. Я боюсь, что это — хмель. Я боюсь, что настанет отрезвление.
Томас. Смешно. Простите меня, но я невольно смеюсь над таким Неверием. Это в вас говорит Георг, Беттина. Взгляните на этих людей. Неужели вы думаете, что они лгут? Неужели вы думаете, что тот, кто это почувствовал, может быть злым?
Беттина. Теперь — нет. В эту минуту — нет. И поэтому я надеюсь, что с Георгом ничего не случилось.
Томас. Он все еще не вернулся?
Беттина. Нет, потому я и пришла.
Томас (к окружающим). Где Конрад Ортнер? Не бойтесь, Беттина. Я вам доставлю его.
