поразительную выдержку, все равно никто мне не помешает, потому что никто ничего не увидит.
Учитель. Стреляйте!
Герберт. Стрелять будут только по моему приказу.
Учитель. Чего вы еще хотите? Я все подписал с завязанными глазами. Чего вы еще хотите?
Герберт. Чтобы вы узнали, что вы подписывали с завязанными глазами, — только и всего.
Учитель. Я не хочу этого знать.
Герберт. Хотите вы или не хотите.
Учитель. Стреляйте!
Герберт. Господин учитель!
Учитель (поворачивает голову). Кто со мной говорит?
Герберт. Поймите одно: вы стоите здесь не на знаменитой картине, которую показывают ученикам, и за вами не золотой фон, а яма — без надежды, что кто-нибудь вас увидит.
Учитель. Кто со мной говорит?
Герберт. Поймите одно: ваша смерть… никто о ней не узнает, никто не изобразит ее на холсте, никто не будет восхищаться ею в галерее. Вы умираете не по законам прекрасного — передний план, центр, фон, освещение…
Учитель. Зачем все это?
Герберт. Зачем?
Учитель. Да, в эту минуту — зачем?
Герберт. Поймите одно: в ту же самую минуту, когда вас расстреляют, крестьяне будут разбрасывать навоз на полях, птицы будут петь, солдаты будут есть из своих котелков и сквернословить, государственные деятели буду выступать по радио, я закурю сигарету, а другой будет сидеть на солнце и ловить рыбу, девушки будут танцевать, или вязать, или мыть посуду, бабочки будут порхать по лугам, поезд будет продолжать свой путь без малейшего толчка, а кто-то будет сидеть на концерте и бурно аплодировать. Ваша смерть, господин учитель, — это уже решенная мелочь: ее вообще не заметят на холсте жизни…
Учитель. Откуда вы меня знаете?
Герберт. По школе, господин учитель.
Учитель. Кто вы такой?
Герберт. Вы могли бы узнать меня. У вас было достаточно времени. Но я знаю, человек-то для вас как раз ничего не значит. У вас это называется гуманизмом…
Учитель. Ради Бога, кто вы?
Герберт. Ваш ученик. (Подходит к нему.) Я сниму у вас повязку с глаз, чтобы вы смогли убедиться, кто я такой. (Срывает повязку.)
Учитель. Герберт?!
Герберт. Не сомневайтесь ни секунды в том, что вас расстреляют.
Учитель. Герберт, это ты?
Герберт. Я покажу вам то, чего вы нам никогда не показывали: реальность, пустоту, ничто…
Учитель. Я тебя не понимаю.
Герберт. Потому вы здесь и стоите.
Учитель. Почему?
Герберт. Ваша казнь будет абсолютной. Мы расстреляем не только вас, но и ваши слова, ваши мысли — все, что вы называете величием духа, — ваши мечтания, ваши цели, ваши взгляды, которые, как вы видите, оказались ложью… (Поворачивается к солдатам.) Зарядить ружья! (Снова учителю.) Если бы все, чему вы нас учили, — весь этот гуманизм и так далее, — если бы все это было правдой, разве могло бы случиться, чтобы ваш лучший ученик стоял вот так перед вами и велел расстрелять вас, своего учителя, как пойманного зверя?
Учитель. Возможно, я и сам не знал, насколько было верно все то, чему я учил людей всю жизнь; сам не до конца верил в то, что говорил…
Герберт. Это, конечно, возможно.
Учитель. О, я понял смысл этого совпадения… Потому что, в сущности, не случайно, но именно ты, Герберт, именно ты совершаешь это преступление.
Герберт. Да, не случайно.
Учитель. Я часто говорил о судьбе, в первый раз я в нее верю!
Герберт. Но это и не совпадение.
Учитель. А что же?
Герберт. Я сам вызвался сделать это.
Учитель. Ты?
Герберт. Я.
Учитель. Почему?
Герберт. Почему… Помните то утро, когда мы пришли к вам в учительскую… Речь шла о свободе духа, которой вы нас учили… Мы принесли вам учебник и сказали: вот этих и вот этих типов мы учить не будем… Да, мы вам угрожали. Мы у вас на глазах вырвали страницы, которые считали лживыми. А что сделали вы?
Учитель. Я же не мог защищаться.
Герберт. Что вы сделали?
Учитель. У меня была семья. Тогда еще была…
Герберт. Вы объясняете это семьей, а мы — трусостью — то, что нам тогда открылось. Вы восхищались мужеством в стихах наших поэтов, о да, и это я тогда заварил все это глупое дело — я хотел показать своим товарищам, что такое на самом деле величие духа, которого у них не было и которое они потом называли трепотней, идиоты. И куда же оно делось, это величие? Дух сдался! Мы стучались в дверь, а за ней была пустота. Какое разочарование! Товарищи-идиоты были правы. Все это была трепотня — все, чему нас учили.
Учитель. И потому мы здесь стоим?
Герберт. Единственное, во что я в эту минуту верю и буду верить после того, как вы уже будете лежать на этой земле…
Учитель. Во что же?
Герберт. Преступник — так ведь вы меня назвали, — он ближе к величию духа, он силой вызывает его, он ближе к нему, чем школьный учитель, который разглагольствует о духе и лжет при этом… Это все, что я хотел сказать.
Учитель. Это все…
Герберт. Я буду убивать до тех пор, пока этот ваш дух, если он существует, не выйдет оттуда, где он прячется, и не остановит меня. Нас будут проклинать, о да, весь мир будет проклинать нас еще целые века. Но это мы, мы одни заставили дух выйти на свет Божий — разве что мир рухнет вместе с нами, если окажется, что его не существует, этого непобедимого величия духа. (Поворачивается.) Приготовиться! (Уходит.)
Учитель. Это все. Герберт был моим лучшим учеником.
Голос Герберта (вдали). Одним залпом — огонь!
Тишина.
Учитель. Выстрелили…
Голос Герберта (вдали). За мной — марш!
Учитель. И теперь они уже не слышат… (Стоит, как и прежде.)
Бенджамин. По-моему, он нас видит. Я спрошу его, не хочет ли он пойти с нами.
Учитель. Вы не скажете мне, где мы?
Бенджамин. Пошли с нами. Это монастырь, ну что-то вроде разгромленного монастыря, мы печем там хлеб, все вместе.
Учитель. Кто?
Мария. Ты же так часто говорил, что они просто дьяволы и что ты хотел бы хоть раз посмотреть на них — глаза в глаза…
Картина последняя
На освещенном просцениуме появляются оставшиеся в живых: Эдуард в чине офицера, Томас с венком в руках, Дженни в черной вуали и ее двое детей, старший из которых мальчик.
Дженни. Вот здесь они похоронены?..
Эдуард. Они погибли не напрасно.
Дженни. В последний вечер перед отъездом он был такой расстроенный. Не знаю почему. Такой был расстроенный…
Эдуард. Не думайте сейчас об
