Эти слова он нарочно произнес еле слышно, почти шепотом. Чтобы их разобрать, убийце пришлось бы приблизиться или вытянуть шею. Отличный метод, изобретенный принцем Датским в сцене «мышеловка». Когда подозреваемые определены, проследить за их реакцией нетрудно.
Штерн ничего не слышал — он о чем-то заговорил с Разумовским. Мефистов так и не повернулся. Зато помощник режиссера весь подался в сторону Фандорина, а странная его улыбка сделалась похожа на гримасу.
Вот и всё расследование, с некоторым даже сожалением подумал Эраст Петрович. Попадались нам шарады позаковыристей.
Можно было бы, конечно, взять преступника в оборот прямо сейчас, косвенных улик достаточно. Вычисляется и предположительный мотив: жажда сыграть Лопахина. Тем, кто не знает театральной среды, версия покажется фантастической. Вряд ли в нее поверит и правосудие, тем более что улики сплошь косвенные.
Значит, преступника нужно взять с поличным, чтоб не отвертелся.
Что ж, начнем акт третий.
Эраст Петрович полез в жилетный карман.
— Вот тебе раз. А где же мой хронометр? Г-господа, никто не видел? Золотой, «Павел Буре»? У него еще брелок в виде лупы.
Часов, естественно, никто не видел, но большинство актеров, желая услужить драматургу, немедленно начали искать. Заглядывали под кресла, просили Эраста Петровича вспомнить, не мог ли он оставить хронометр в буфетной или, пардон, в ватерклозете.
Он хлопнул себя по лбу.
— Ах да, в рекви… — и, как бы спохватившись, не договорил — закашлялся.
Интермедия примитивнейшая, рассчитанная на дурачка. Но Фандорин, честно сказать, и не был склонен высоко оценивать умственные способности оппонента.
— Ничего, не б-беспокойтесь, господа, я вспомнил, — объявил он. — После заберу. Оттуда не пропадет.
Девяткин вел себя, как злодей в какой-нибудь провинциальной постановке, то есть почти карикатурно: весь пошел пятнами, кусал губы, кидал на Эраста Петровича бешеные взгляды.
Ждать оставалось недолго.
Репетиция закончилась. Актеры стали расходиться.
Эраст Петрович нарочито медлил. Сел нога на ногу, закурил сигару. Наконец, остался в одиночестве. Но и тогда не заторопился. Пускай преступник понервничает, потомится.
Вот в здании стало совсем тихо. Пожалуй, пора.
СУД РОКА
Он вышел на лестницу, спустился на служебный этаж. Глухой коридор, куда выходили двери складских помещений и мастерских, был темен.
Фандорин остановился перед реквизитной. Подергал ручку. Заперто — надо полагать, изнутри.
Открыл отмычкой. Внутри — кромешный мрак. Можно было бы включить электричество, но Эраст Петрович хотел облегчить преступнику задачу. Полоски тусклого света, сочившегося из коридора, было вполне достаточно, чтобы дойти до полки и взять оставленные там часы.
Идя через тьму и каждый миг ожидая нападения, Фандорин не без стыда ощутил приятнейшее возбуждение: пульс отбивал барабанную дробь, кожа покрылась мурашками, каждый нерв звенел от напряжения. Вот истинная причина, по которой он не припер доморощенного Борджиа к стенке, не опутал цепочкой улик. Захотелось встряхнуться, освежиться, разогнать кровь. Любовь, опасность, предвкушение победы — это и есть настоящая жизнь, а старость подождет.
Не так уж он и рисковал. Разве что преступник вздумает стрелять, но это маловероятно. Во-первых, услышит сторож, вызовет полицию. Во-вторых, судя по представлению, которое сложилось у Фандорина об ассистенте, сей «Лермонтов для бедных», как метко и безжалостно обозвал его Штерн, выберет какой-нибудь способ потеатральней.
Тем не менее слух Эраста Петровича был в полной мобилизации, готовый уловить тихий щелчок взведенного курка. Попасть в темной комнате по быстро двигающейся черной кошке (Фандорин сегодня был в черном сюртуке) не так-то просто.
Местоположение убийцы он уже определил. Из правого угла донеслось легчайшее шуршание. Никто кроме Фандорина, в свое время специально учившегося слушать тишину, не придал бы этому звуку значения, а Эраст Петрович сразу понял: это шелест ткани о ткань. Затаившийся в засаде человек поднял руку. Что в ней? Холодное оружие? Что-нибудь тупое и тяжелое? Или все-таки револьвер, а курок был взведен заранее?
На всякий случай Фандорин сделал быстрый шаг в сторону, из сероватой полосы света во тьму. Стал насвистывать романс Алябьева «Соловей мой, соловей», особенным образом: сдвинул губы вбок, сложил трубочкой. Если преступник целится, у него возникнет иллюзия, что мишень стоит на шаг левее.
Ну же, мсье Девяткин. Смелей! Жертва ни о чем не подозревает. Нападайте!
Однако Эраста Петровича ожидал сюрприз. Щелкнул выключатель, и реквизитную залило электрическим, очень ярким по контрасту с темнотой, светом. Вот, оказывается, зачем поднимал руку ассистент.
Это, разумеется, был он — с растрепанной челкой, лихорадочно сверкающим взглядом. Дедукция не подвела Фандорина. Но все-таки не обошлось без еще одной неожиданности, помимо электричества. В руке у Девяткина был не нож, не топор, не какой-нибудь вульгарный молоток, а две рапиры с чашеобразными эфесами. Раньше они лежали одной полкой ниже кубка — бутафория из того же спектакля.
— Очень эффектно, — беззвучно похлопал в ладоши Эраст Петрович. — Жаль только, зрителей нет.
Одна зрительница все же была: уже знакомая крыса сидела на прежнем месте, блестела злюшими глазками. Должно быть, с точки зрения крысы оба они были невежами, бесцеремонно вторгшимися в ее владения.
Ассистент загородил выход из помещения, рапиры он почему-то держал рукояткой вперед.
— 3-ачем же вы свет включили? В темноте было бы проще.
— Не в моих правилах нападать со спины. Отдаю вас на суд Рока, лже-сочинитель. Выбирайте оружие и защищайтесь!
Какой-то он был странный, Девяткин. Спокойный, можно даже сказать, торжественный. Разоблаченные убийцы так себя не ведут. И что за балаган с бутафорским оружием? Зачем?
Рапиру Фандорин тем не менее взял — первую попавшуюся, не разбирая. Мельком взглянул на острие. Таким человека не проткнешь, разве что поцарапаешь. Или шишку набьешь, если как следует размахнуться.
Не успел Эраст Петрович занять оборонительную позицию (то есть даже еще не решил, участвовать ли ему в этой клоунаде), как противник с криком «гарде-ву!» перешел в атаку, сделал стремительный выпад. Если б Фандорин не обладал отменной реакцией, рапира кольнула бы его прямо в грудь, но Эраст Петрович качнулся в сторону. Все же кончик порвал ему рукав и оцарапал кожу.
— Туше! — вскричал Девяткин, смахнув с клинка капельку крови. — Вы мертвец!
Отличный сюртук был безнадежно испорчен, а вместе с ним и рубашка. Не передать, до чего рассердился Эраст Петрович, выписывавший свою одежду из Лондона.
Надо сказать, фехтовал он недурно. Когда-то в юности чуть не лишился жизни на сабельном поединке и после того случая озаботился восполнить опасный пробел в образовании. Фандорин перешел в наступление, обрушив на противника целый каскад ударов. Хотите позабавиться? Так получайте же!
Между прочим, с психологической точки зрения верный способ подавить волю оппонента — одержать над ним победу в каком-нибудь состязании.
Девяткину пришлось туго, но оборонялся он грамотно. Всего однажды Эрасту Петровичу удалось как следует треснуть ассистента плашмя по лбу, да еще разок рубящим ударом прихватить по шее. Пятясь под натиском, помощник режиссера пялился на бледного от злости Фандорина с все большим изумлением. Видимо, не ожидал от драматурга такой сноровки.
Ну, хватит дурака валять, сказал себе Эраст Петрович. Finiamo la commedia.[2]
Двойным захватом подцепил оружие противника, сделал выверт — и рапира полетела в дальний угол. Прижав Девяткина к стене клинком, Фандорин язвительно сказал:
— Довольно театра. Предлагаю вернуться в пределы реальной жизни. И реальной смерти.
Побежденный враг стоял неподвижно, скосив глаза вниз, на приставленное к груди острие. На бледном лбу, где наливалась багрянцем шишка, выступили капли пота.
— Только не надо меня колоть, — хрипло сказал он. — Лучше убейте как-нибудь иначе.
— Зачем же я стану вас убивать? — удивился Фандорин. — К тому же сделать это тупой железкой довольно трудно. Нет, милый мой, вы пойдете на каторгу. За хладнокровное и подлое убийство.
— О чем вы говорите? Я не понимаю.
Эраст Петрович поморщился.
— Милостивый государь, не запирайтесь против очевидных фактов. С театральной точки зрения это выйдет очень с-скучно. Если не вы отравили Смарагдова, с какой бы стати вы стали устраивать на меня засаду?
Ассистент поднял свои круглые карие глаза, захлопал ими.
— Вы обвиняете меня в убийстве Ипполита? Меня?
Для актера третьего плана изумление было разыграно неплохо. Эраст Петрович даже рассмеялся.
— Кого же еще?
— А разве это сделали не вы?
С подобной наглостью Фандорину доводилось встречаться нечасто. Он даже слегка растерялся.
