Глафира. Пойдемте, маменька.
Кисельников (подходя к Боровцовой). Прощайте, маменька. Я к вам завтра часов с пяти.
Глафира (Погуляеву). Прощайте. Приходите завтра, не обманите. (Тихо.) У меня есть подруга, очень хороша собой, у ней теперь никого нет в предмете, я вас завтра познакомлю, только чтобы секрет. Вы смелей, не конфузьтесь. (Отходит к Боровцовой.)
Боровцова. Ты и приятеля-то приводи.
Кисельников. Хорошо, маменька, придем вместе.
Боровцова и Глафира уходят.
ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ
Кисельников и Погуляев.
Кисельников. Ну, что скажешь?
Погуляев. Ха, ха, ха! да это черт знает что такое! Это – безобразие в высшей степени!
Кисельников. Это тебе потому кажется безобразием, что ты совсем отвык от семейной жизни.
Погуляев. Да какая ж это семейная жизнь? Это – невежество и больше ничего.
Кисельников. Так вдруг тебе показалось, а ты вглядись хорошенько.
Погуляев. Не вглядеться, а втянуться нужно; я понимаю, что можно втянуться, только потом уж и не вылезешь. Если уж тебе пришла охота жениться, так бери девушку хотя не богатую, да только из образованного семейства. Невежество – ведь это болото, которое засосет тебя! Ты же человек нетвердый. Хоть на карачках ползи, хоть царапайся, да только старайся попасть наверх, а то свалишься в пучину, и она тебя проглотит.
Кисельников. Что за фантазии!
Погуляев. Послушай, вот тебе мой совет: загуляй лучше – может быть, и позабудешь об невесте либо приедешь туда пьяный, и тебя прогонят, откажут тебе – это еще может тебя спасти. Напьешься – проспишься, а женишься, уж не воротишь.
Кисельников. Что ты ни говори, я уж решился – это дело кончено. Прощай.
Погуляев. Прощай! Я первый буду рад, если мои слова не сбудутся.
ЛИЦА:
Кисельников, 29 лет.
Глафира, 25 лет.
Лизанька, дочь их, 6 лет.
Боровцов, 47 лет.
Боровцова.
Анна Устиновна, мать Кисельникова.
Переярков.
Турунтаев.
Погуляев.
Аксинья, кухарка Кисельникова.
Небогатая комната в квартире Кисельникова. Между 1-й сценой и 2-й проходит 7 лет.
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Глафира, Кисельников и дочь.
Кисельников. Убери дочь-то! Что она здесь толчется! Нет у них детской, что ли? Уж и так все уши прожужжали; а тут, того гляди, гости приедут.
Глафира. Твои ведь дети-то!
Кисельников. Так что ж, что мои?
Глафира. Ну, так и нянчайся с ними.
Кисельников. А ты-то на что! У меня есть дела-то поважнее.
Глафира. Я твоих важных делов и знать не хочу; а ты не смей обижать детей, вот что!
Кисельников. Кто их обижает?
Глафира. Лизанька, плюнь на отца.
Лизанька плюет.
Скажи: папка дурак.
Лизанька. Папка дурак.
Кисельников. Что ты это? Чему ты ее учишь?
Глафира. Да дурак и есть. Ты как об детях-то понимаешь? Ангельские это душки или нет?
Кисельников. Ну, так что ж!
Глафира. Ну, и значит, что ты дурак. Заплачь, Лизанька, заплачь.
Лизанька плачет.
Громче плачь, душенька! Пусть все услышат, как отец над вами тиранствует.
Кисельников (зажимая уши, кричит). Вы мои тираны, вы!
Глафира. Кричи еще шибче, чтоб соседи услыхали, коли стыда в тебе нет. Пойдем, Лизанька. (Мужу.) Ты погоди, я тебе это припомню. (Дочери.) Да что же ты нейдешь, мерзкая девчонка! Как примусь я тебя колотить.
Кисельников. Это ангельскую-то душку?
Глафира. А тебе что за дело? Моя дочь, я ее выходила, а не ты. Вот назло же тебе прибью в детской. Вот ты и знай! (Уходит с дочерью.)
Кисельников. Ишь ты какая! Ишь ведь какая взбалмошная! Ох, ругать бы ее, да ругать хорошенько. Сегодня нельзя браниться-то с ней, грех – день ее ангела. Уж сегодня пусть привередничает – ее день. Сегодня можно и стерпеть. Что ж не стерпеть. Невелик барин-то, чтоб не стерпеть! Эх, дела, дела! (Долго стоит задумавшись. Потихоньку запевает.)
Во саду ли, в огороде
Девушка гуляла.
Входит Глафира.
Глафира. Обидел жену, а сам песни поет; хорош муж!
Кисельников (громче).
Она ростом невеличка,
Лицом круглоличка.
Глафира. Что ж ты, на смех, что ли? Ишь какую моду выдумал!
Кисельников. Да уж мне только и осталось: либо взвыть голосом от вас, либо песни петь.
Глафира. А мне что делать! Я вот нынче именинница, а ты мне что подаришь?
Кисельников. А где деньги-то?
Глафира. А мне какое дело! Зачем же ты меня брал из богатого дому, коли у тебя денег нет; я к такой жизни не привыкла.
Кисельников. У меня деньги были, твой же отец взял.
Глафира. И преотлично сделал, а то бы ты их давно промотал.
Кисельников. А ему какое дело? Деньги-то мои, что хочу, то с ними и делаю. А он не то что денег, и процентов не платит. Насилу выпросишь рублей пятнадцать или двадцать, да еще после попрекает да ломается. Я, говорит, тебе в твоей бедности помогаю.
Глафира. Так тебе и надо. Отдай тебе деньги-то, так ты, пожалуй, и жену-то бросишь.
Кисельников. Где уж бросить, когда пятеро детей. Нет уж, надел петлю, да и концы вам отдал, тяните теперь, пока совсем задушите. Ты говоришь, что ты из богатого дому; а много ль за тобой дали-то! Обещали шесть тысяч, а много ли дали?
Глафира. Ты за счастье считай, что я за тебя пошла-то; с тысячами-то я бы в десять раз лучше тебя нашла. За меня какой полковник-то сватался! Как я была влюблена-то! До самой страсти! Да не отдали, оттого что очень в карты играет.
Кисельников. Зачем же ты шла за меня?
Глафира. Выдали, так и пошла. Известно, глупа была. Тятенька-то думал, что ты – деловой, что ты – себе на прожитие достанешь.
Кисельников. Где ж я достану? На нашей службе немного добудешь. Что ж мне – воровать, что ли?
Глафира. А мне какое дело. Я с тобой и говорить-то не хочу. Ты еще у меня должен прощенье просить, а то я с тобою две недели слова не скажу. При гостях нарочно буду от тебя отворачиваться, пусть тятенька с маменькой посмотрят.
Кисельников. Ну, уж ты этого-то, пожалуйста, не делай…
Глафира. А! Тебе это не нравится! Так вот нарочно ж буду, нарочно!
Кисельников. Глаша, ну я прошу тебя! Что хорошего, разговор пойдет.
Глафира. Так проси прощенья.
Кисельников. Ну, прости меня.
Глафира. Целуй ручку, да вперед не смей со мной спорить никогда.
Кисельников. Ну, не буду.
Глафира. Где ж тебе со мной спорить! Ты помни, что я в тысячу раз тебя умнее и больше тебя понимаю. Мной только и дом-то держится.
Кисельников. Ну, хорошо, хорошо! А где маменька?
Глафира. Известно, в детской. Где ж твоей маменьке быть! Пусть хоть детей нянчит, все-таки не даром хлеб ест.
Кисельников. Как же даром? Ведь мы в ее доме-то живем.
Глафира. Вот опять с тобой ругаться надо. Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты дом на мое имя переписал. Вот и выходит, что ты меня не любишь, а все только словами обманываешь, как сначала, так и теперь. Для матери все, а для жены ничего.
Кисельников. Да что все-то? Ведь это – ее дом-то, собственный!
Глафира. Так что ж, что ее? Я вот ей свои старые платья дарю, не жалею для нее, а ты этого не хочешь чувствовать, точно как я обязана. Да молчи ты, не расстраивай меня! Вон тятенька с маменькой приехали. И зачем это я связалась с тобой говорить! Очень интересно твои глупости слушать. (Уходит.)
Кисельников (задумавшись осматривает комнату). Ишь ты, пыли-то сколько на диване. Аксинья!
Входит Аксинья.
Ишь ты, пыли-то сколько.
Аксинья. Да, как же! Есть мне время! Не разорваться же в самом деле!
Кисельников. Так давай тряпку, я сам сотру.
Аксинья (подает тряпку). Давно бы вам догадаться-то. (Уходит.)
Кисельников (стирая пыль). Ну, вот и чисто. При большой-то семье как за порядком усмотришь. Сколько людей-то нужно! А вот взял сам да и стер, взял да и стер, – невелик барин-то! На тряпку-то!
