Пээтер хотел из смерти — приличной, красивой, героически выдержанной — сделать подвиг. Несмотря на свое идиотское намерение, он в конце концов стал мне дорог. У него были маленькие, мягкие руки интеллигента, васильково-синие глаза, светлые курчавые волосы и рак прямой кишки. Пээтер был художником кукольного театра, а в кукольных театрах ставят тоже возвышенные вещицы, как похождения бесстрашного оловянного солдатика Андерсена.
Но не надо смерть красиво обставлять. Духи — это еще куда ни шло, это я могу понять, хотя они ровным счетом ничего не спасают: комната, где находится раковый больной, все равно будет пахнуть так, как ей пахнуть положено. Позорным было то, что он считал нужным притворяться, — на это уходили все его силы, — будто искусство, политика и даже шахматы представляют для него интерес до смертного часа. Уж я-то видел, каков этот интерес. Мне приходилось быть его партнером в шахматах, и я с огромным трудом делал вид, будто верю ему. Это были жуткие часы, тем более, в шахматы он играл слабо, похоже было, что и до больницы он ими не очень-то увлекался. В шахматах, как, видимо, и в жизни, он был любителем королевского гамбита и жертв; он придумывал бессмысленные и величественные жертвы, которые с приближением смерти становились все грандиознее. Это требовало от него огромных усилий и в то же время было совершенно бессмысленным. Смерть — гнусность, смерть для всех нас — проигранный эндшпиль; так зачем же делать вид, что ты выше ее, что тебе на нее наплевать? Никто никогда не может быть выше смерти. Смерть — это осознанная необходимость, хотя точно такими же словами дано определение свободы.
Играть в героя некрасиво и по отношению к другим людям: это вызывает сочувствие и желание помочь. Если же уходящий в мир иной честно кричит благим матом, это вызывает в живых скорее естественную неприязнь. Раз отвратительна сама смерть, пусть и умирающий будет отвратителен. Я считаю, что поведение, вызывающее антипатию, в конечном счете является более жизнеутверждающим, так как порождает ненависть к тому, что является противоположностью жизни. Когда придет мое время протянуть ноги, я позволю себе драть глотку ровно столько, сколько сочту нужным. Смерть не терпит позерства.
Пээтер умер на первой неделе мая. Был на редкость ясный и теплый весенний день; в этой части инсценировка Пээтера удалась на славу. Помню, в тот день Агнес принесла мне букет весенних цветов. Она выглядела еще вполне привлекательно: живот был такой мило округлый, губы накрашены и прическа в порядке. Мы гуляли в парке, я поцеловал ее и сжал за талию. Я почувствовал желание — как здоровый. От Агнес исходил знакомый запах воскресного утра, да и было воскресное утро, и о моем здоровье мы тогда еще знали не все. Конечно, уже и в те минуты в моих почках жил рак, но тогда еще было возможным не верить этому.
Мы шагали по клеточкам классов, начерченным на парковой дорожке. Агнес тронула носком туфли крышку от коробки из-под ваксы, которую тут оставили дети, и я понял, что ей хочется проскакать по всем квадратам. «Ой, мне, наверно, нельзя», — пробормотала она, и щеки ее залились румянцем. Может быть, картина эта и слащава, как майский плакат — пронзительно-синее весеннее небо и нежно-зеленые листики, — и все-таки Агнес в своем смущении была очень трогательна. Как раз тогда явилась Маргит и сказала, что Пээтер срочно зовет меня играть в шахматы. Я понял эту «срочность»; и мне пришлось идти.
Я оставил немного обиженную Агнес одну в парке, попросив ее прийти вечером снова. «Есть тут у нас один чудак… Нервы…» — сказал я, и Агнес ушла. Ушла к здоровым, в утренний воскресный город, к мужчинам, которые, наверно, уже ходят без пиджаков, в белых рубашках с закатанными рукавами. Впервые я откликнулся на это приглашение Маргит, по сути противозаконное, очень неохотно.
У Пээтера на тумбочке лежал томик стихов Пушкина.
«Божественные стихи, — прошептал он. — Как раз сейчас читал». Я не верю, что он их читал, но томик, однако, был раскрыт.
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер… да я!..
Это был «Узник» Пушкина, и вдруг мне вспомнилось что-то из детства: темный балкон, приторный запах нечистых гимнастических матов и вкус слез, но все это сейчас неважно.
«Я ведь молодцом держусь… Мне только сделают укол, и мы сыграем». Пээтер впился ногтями в ладони, а его полураскрытый, в виде буквы «о», рот делал легкие сосательные движения.
Маргит наполнила шприц тем последним милосердием, которое один человек в состоянии оказать другому: я заметил, что вместо пантопона в руках у нее была ампула морфия.
«Это раствор витаминов», — шепотом сказал мне Пээтер. Он присосался взглядом ко мне, а ртом — к воздуху, и я заметил, как судорожно он удерживает коленями одеяло, словно боится, что и оно куда-то ускользнет. Пээтер весь был сплошная судорога. И я снова ощутил, какая же это подлость — смерть. Даже бедняжка Пээтер не сумел этого скрыть.
«Витамин С, В… и глюкоза», — пробормотал он.
Когда-то он попросил, чтобы ему ни в коем случае не вспрыскивали наркотиков — все по той же причине: страсть к героизму. Наверняка он уже давно знал, что держится только благодаря им, но просто решил остаться верным себе. И перед самым концом он все еще продолжал играть в эти безнадежные прятки. Конечно, он был героем, но его красивая смерть была наименее красивой из всех, что мне довелось увидеть.
Я пошел в душевую. Не зажигая света, сел на влажную деревянную скамейку. Слегка пахло хлоркой, из сломанного крана тихо сочилась вода.
На следующую ночь Пээтера не стало.
Вчера я написал, что Агнес вспоминается мне в связи с какими-то несущественными подробностями, сценами, которые, мне казалось, я уже давно забыл. И это правда.
Вот и сейчас, когда я рассматривал акварель Леопольда — ту, с желтой птицей, насчет которой он гордо сказал, что это его творческий домысел, — мне вспомнилась одна ночь, когда Агнес зубрила в постели историю искусств.
Мы довольно часто спали отдельно, но когда она готовилась к экзаменам — как раз на следующее утро у нее был экзамен, — я залезал к ней в постель. Она могла уточнять у меня произношение имен, и когда я засыпал, мне ничуть не мешал ее маленький ночник. Я знал, что это мое «самопожертвование» в глубине души ей очень нравится, и не разубеждал ее: честно говоря, в такой обстановке я засыпал даже раньше обычного, так как у Агнес привычка бубнить при заучивании, что на меня вмиг нагоняет сон.
В ту ночь я почему-то проснулся около трех и не смог снова заснуть. Свет ночника стал меня раздражать, а бормотанье Агнес показалось такой дуростью, что просто разозлило. Кроме того, я был уверен, что она давно все вызубрила; так по-школярски бояться экзаменов — тем более для замужней женщины! — просто неуместно и глупо.
«…Впоследниегодыжизнивинсентвангогжилблиз арля, — вполголоса бубнила моя усердная женушка, — гдеокончательноутвердиласьеговыработавшаяся впарижевтысячавосемьсотвосемьдесятшестомгодуманераписьмакотораяпроявиласьвегомногочисленныхпейзажахинатюрмортахизображающихмотивыпочерпнутые изокружающейвидимойдействительностимазоквинсентавангогастановитсяещеболеенервнымипрерывистым чтооднаконеследуетобъяснятьначинающимсяпсихическимзаболеваниемкотороевсежевтысяча…»
Из-под одеяла у Агнес торчали пальцы левой ноги; второй палец у нее немного искривлен — это от узких туфель.
«А его кривые ноги окончательно утвердились в том же году?»
«Не спишь? Кривые ноги были не у Ван-Гога, а у Тулуз-Лотрека, который (было похоже, что она пытается вспомнить дату)… который еще в юности упал в зале дворца, получив при этом тяжелое и неизлечимое повреждение позвоночника», — отбарабанила Агнес как по-писаному.
«А где находился этот дворец?» — ехидно спросил я.
«Дворец?.. Сейчас посмотрю».
«Нечего смотреть. Это знает каждый нормальный человек и без заглядывания».
«Наверно, я все же мешаю тебе?» — Вопрос этот прозвучал по-матерински заботливо.
«Как звали того человека, с кривыми ногами, который растянулся во дворце?» — спросил я требовательно.
«Наоборот, он сперва упал, а ноги стали кривыми потом, — ласково пояснила Агнес. — Ты сонный и поэтому все путаешь».
«Как его звали, как звали того человека?»
«Его звали, разумеется, Анри де Тулуз-Лотрек».
«И само его имя тебе не подсказывает, где он мог родиться? Таких, как ты, я безжалостно заваливал бы на экзаменах».
«Если будешь мне мешать, я, конечно, завалюсь».
Она стала рыться в своих конспектах; я был вынужден заметить, что всякий мало-мальски интеллигентный человек на мой вопрос без запинки ответил бы: в Тулузе или вблизи нее. Даже если он и понятия об этом не имеет, и даже если Анри де Тулуз-Лотрек и не думал там появляться на свет. Мне сообщили еще более ласковым тоном, что Лотрек родился неподалеку от Верхней Гаронны. «Не тебе меня заваливать», — услышал я в ответ.
