Сегодня у меня другая тематика. Сегодня я имею честь провозгласить себе, что нашел смысл жизни.
Конечно, глупо, когда провозглашают подобные вещи, но ведь все люди ищут его, этот самый смысл, будто он непременно существует, но только куда-то затерялся. Вначале я хихикал над своей идеей, но чем больше я над ней посмеиваюсь, тем серьезнее начинаю ее воспринимать. Кроме того, мой смысл жизни привлекателен еще и тем, что его осуществление не требует от меня никаких усилий: я могу хоть сейчас объявить труд своей жизни успешно завершенным. Выходит, всю свою жизнь я был неутомимым тружеником, выходит, я работал и во время сна и даже здесь, в больнице… Все это меня так веселит, что я не знаю, с какого конца взяться за свои записи: я маленькими глотками пью воду, чиню карандаши, поднимаюсь из-за стола, шагаю по комнате из конца в конец, сажусь, снова пью воду.
Все произошло под той самой осиной.
Сегодня не было этих маленьких комаров — сангвиников, — я уже как-то размышлял над их судьбой и их надпочечниками, — сегодня опустился на осину индивид покрупней и пострашней. Брюшко у него было узкое и удлиненное, с красными поперечными полосками — они придавали ему зловещий вид. Впечатление это усиливала тончайшая, словно металлическая, игла; вначале я принял ее за жало, но потом увидел, что ее обладатель орудует ею гораздо хитрее. Он расхаживал вверх и вниз по коре дерева и время от времени постукивал по ней своей стальной иглой. Казалось, будто он прислушивался к чему-то. Говорят, есть люди, которые умеют с помощью волшебного прутика находить место для колодца, даже открывают месторождение полезных ископаемых. Вот, наверно, так же вел себя этот воздухоплаватель: походит, походит, постучит — прислушается. Видно, он уже напал на след: горделиво взмахнул своей иглой и приступил к серьезным буровым работам. Удивительно, как его тоненькая антенна — толщиной с волосок — протыкает кору дерева? Что он надеется там найти?
Но, гляди-ка — из-под коры вылезает упитанная восково-желтая личинка. Вот дуреха — сама мчится навстречу своей гибели! Это зрелище противно мне, но я не отворачиваюсь — смотрю, что будет дальше.
И вот уже эту здоровенную личинку оседлал всадник. Дородная, жирная личинка пытается вырваться. Мясистая кожа ее волнообразно сокращается, она поднимается на дыбы — никогда бы не подумал, что такое апатичное существо способно на столь энергичные действия. Я вижу ее коричневые глаза-бусинки, такие несуразно и беспомощно крошечные для этой туши. По личинке пробегают сильные волны — точь-в-точь, как море в шторм. Но такой парусник не опрокинешь. Похожий на осу, сверкающий супермен непоколебим. Именно супермен, пришелец из космоса, одушевленная ракета. Жемчужные крылья, красное брюшко — сплошь сталь, стекло и пластмасса. Буровые работы продолжаются.
Личинка валится в траву, но эта хитрость ей не удается: жестокий всадник, не раскрывая крыльев, падает вместе с ней. Ничего не изменилось — только трагедия теперь развертывается на фоне зеленых декораций. Почему этот садист так ее мучает, — судя по всему, у него нет в планах съесть ее. Он вонзает свою иглу ей в жировые подушечки, некоторое время держит ее там, и так несколько раз подряд. В этих действиях есть что-то постыдное… У меня возникает запоздалое желание спасти личинку — эту жирную гармошку из мяса, — как-то помочь ей, потому что у меня вдруг встает перед глазами рисунок из анатомического атласа: надпочечник по форме напоминает личинку, поэтому эти уколы кажутся мне особенно непристойными. Я беру соломинку, чтобы отпугнуть мучителя, но — поздно: он не испытывает уже ни малейшего интереса к своей жертве, расправляет крылья и сверкающей ракетой взмывает ввысь. Он даже не попытался позавтракать личинкой. Какой-то извращенный донжуан.
Что же теперь станет с нею? А она, как ни странно, жива-здорова. После короткого меланхолического размышления она взбирается обратно на свою осину и залезает под кору. Что же это было?
Тут я вспоминаю, что когда-то читал в «Детских радостях» о каких-то наездниках, которые откладывают яйца в живых личинках. Личинки в личинках — помню, это потрясло меня тогда. Выходит, этот стальной господин — вовсе не он, а она, и все это проделывалось из материнских чувств или что-нибудь в этом духе. Хоть сейчас личинка и в безопасности, под корой, но она уже начинена яйцами, от которых погибнет. Как ни в чем не бывало грызет она коричневую, мягкую сердцевину дерева, а мозг ее — где-то за коричневыми глупыми глазами — и не подозревает, какая беда стряслась с нею. Вначале она нечто вроде кладовой, но скоро ее собственная оболочка станет ей гробом; маленькие личинки изгрызут ее вдоль и поперек. С той самой минуты, как наездник воткнул в нее свою иглу, время работает против нее. В ней зреют яйца… Стоп!..
Так вот что напомнила мне Яаника, когда ела яйцо: ведь скорлупу она втоптала в землю…
Теперь я вспомнил! Ведь и я закопал когда-то в землю пять яиц!
Мне вспоминается сладковатый запах одной старинной книжки на немецком языке: блюда китайской кухни. В этой книге были китайские гравюры и рецепты самых диковинных блюд: блюда из медузы, блюда из улиток. На гравюрах было изображено, как одни китайцы жарили и парили всевозможные гадости, а другие — одетые побогаче, видимо, вельможи, уплетали это при помощи палочек, зажмурившись от удовольствия. Когда я читал эту книгу, почему-то мне казалось, что я делаю что-то недозволенное. Были там и яичные блюда; в одной длинной балладе говорилось о таком яичном блюде, которое и я без труда сумел бы приготовить. Обхватив голову руками, я сидел в лучах заходящего солнца, почему-то по-турецки скрестив ноги, как и вельможи на гравюрах, и, зажмурившись так же, как они, припоминал строки из пожелтевшей книги:
Funf Eier
Funf Jahre war ich alt —
funf weisse Eier grub ich ein
in die Erde unter dem Baum.
Zehn Jahre war ich alt —
gern hatt' ich nach ihnen geschaut,
den Eiern unter dem Baum.
Als ich dann fьnfzehn war,
da hatt' ich sie vergessen in der Fremde,
die Eier unter dem Baum.
Zwanzig war ich, zuruck in der Heimat,
und als ich Hochzeit hielt, gedacht' ich
die Eier unter dem Baum.
Ich zahlte funfundzwanzig,
mein altester Sohn funf,
sein Bruder um zwei weniger,
alt die Schwester geboren ward…
Da nob ich sie aus der Erde,
die funf Eier unter dem Baum —
sie hatten sich verwandelt
zu kostlichem Gericht.
Und ich sann nach
uber des Eies Verwandlung
und den Wandel des Lebens… [8]
Если я не ошибаюсь, это было воскресное утро. Я встал раньше всех — было часов шесть, не больше. Я взял яйца из гнезда, о котором бабушка и понятия не имела, — черная несушка уже с неделю назад облюбовала старые сани в сарае с инвентарем. С лопатой через плечо я направился полевой тропинкой к речке. Встречным я бы объяснил, что иду копать червей. За пазухой, на голом теле, я нес пять яиц, одно было совсем еще теплое. Шел я осторожно — мне нельзя было споткнуться.
Солнце только всходило, было удивительно тихое утро. Отблеск зари чисто и празднично сиял на железной кровле деревенской церквушки. На небе не было и намека на облачко. Все предвещало жаркий день. Но небо еще не набралось разморенной синевы, над речкой висела легкая дымка, утро было бархатно-мягким, полным чуткого ожидания. Сейчас меня удивляет, как я мог позабыть про эти яйца: мягкое безветренное небо, красный отблеск зари на церковной башне и мальчишка с лопатой — ведь эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти. Каждый раз, когда я слышу «Утро» Грига, она встает у меня перед глазами. Теперь я понял и то, почему начало пасторали кажется мне таким хрупким и словно бы крадущимся на цыпочках: ведь я несу за пазухой яйца и мне нельзя споткнуться.
Мой выбор пал на плакучую березу, ее невозможно спутать с другими — она росла единственная в нашей округе. Плакучая береза подходила мне еще и по другой причине: ведь двадцать лет — почти вечность, за это время у меня даже могут появиться дети. Береза слабо шелестела, ее длинные свисающие ветви почти касались земли, и когда я вдавил лопату в землю, на миг мне стало жутковато.
Я благоговейно опустил яйца — одно все еще было теплее остальных — в черную квадратную ямку и быстро заровнял могилу. Затем перочинным ножиком сделал зарубку на стволе березы — когда-нибудь по этой отметине я найду правильное место. Тайник отстоял от дерева ровно на двенадцать ступней, и мне самому было двенадцать лет. Я не сомневался, что это мне запомнится.
Закончив работу, я пристально осмотрелся вокруг — нет, меня никто не видел. В поселке еще спали, лишь временами то тут, то там подавали голос петухи. Они пели как-то многозначительно, и я постоянно возвращался к мысли, что одно яйцо было совсем еще теплым. Из него никогда не вылупится ни петух, ни курица. Я почувствовал, что совершил небольшой грех, но тут мне вспомнились хитро улыбающиеся узкоглазые люди с гравюр, и вдруг все это мне страшно понравилось. У меня есть тайна, о которой не знает ни одна душа. Да-да, я тайный грешник-чревоугодник!
