Фальцвейн. Уйди-уйди, Симоша! Уйди, говорю тебе! У меня больше нет выходного пальто. Ну, зачем тебе мое новое пальто? Тебе же все равно. Пойди, повиси на занавеске. Я тебе разрешаю. Симоша, прошу тебя.
Кошка нехотя отваливается и убегает обратно на кухню. Фальцвейн какое-то время стоит и смотрит в одну точку, прямо перед собой.
Тамара Ираклиевна (выходит из комнаты и, поигрывая журналом с телепрограммой, долго смотрит на мужа). Пришел? А чего так поздно?
Фальцвейн молчит и глядит исподлобья.
Тамара Ираклиевна (вздыхает и бросает взгляд сверху вниз). Какой-то журналист звонил, тебя спрашивал. Полчаса назад. Голос наглый такой, уверенный… я ему сказала, чтобы не беспокоил. Все никак не угомонятся…
Фальцвейн. А чего он хотел, Тамусь? (Снимает ботинок. С ботинка на паркетный пол падает большая грязная капля.)
Тамара Ираклиевна (с ужасом в глазах следит за каплей). Да чего они все хотят? Все хотят одного и того же. Прославиться за твой счет. Как ты еще всего этого не понял… не капай, прошу тебя, на паркет. Ты же знаешь, во сколько нам обошлась циклевка. (Поворачивается, чтобы уйти.)
Фальцвейн (неуклюже поджимая ногу в старом носке). Тамарочка, я вытру, я обязательно…
Тамара Ираклиевна (идет на кухню). Ну, вот и замечательно.
Фальцвейн. А кто-нибудь еще звонил?
Тамара Ираклиевна (из кухни). Да ты что, ждешь кого-нибудь, что ли? А?
Фальцвейн (тихо, Тамара не слышит). Да нет, отчего…
Тамара Ираклиевна (продолжая). Да кому ты нужен, Юра! Ну, кто тебя станет так, просто так по-человечески любить? Кто? Кроме меня, кто? Большинству ты интересен как археоптерикс какой-нибудь – летал себе, летал, динозавров видел, да вот дожил до преклонных лет. Ну, кто еще Анну Андревну помнит лично? Дима? Так он давно этим пользуется за границей. Преподает… где? Ну да, конечно, в Иллинойсе. Толя еще помнит? Да лучше бы уж забыл. Иная память, Юра, хуже забвения. Да ты сам знаешь это. Что ты будешь – котлету или сосиську?
Фальцвейн (устраиваясь сбоку на диванчике кухонного уголка). Пожалуй, котлету.
Тамара Ираклиевна. Соль в ящике, справа. Эта память спекулятивна, Юра. Потом придет поколение, которое заговорит о вас – о Толе, о Диме, о тебе, наконец, о том, что знали вас. Точнее – знавали. Так, по-дружески. Помнишь у Аверченко, кажется, рассказ был про товарища, бывшего с Чеховым на короткой ноге?
Фальцвейн ест котлету и согласно кивает.
Тамара Ираклиевна. Ну, так вот. И не думай, что они где-то там, далеко – эти твои новые друзья. Они уже здесь (для пущей убедительности тычет пару раз пальцем в кухонный стол). И они не так глупы, Юра.
Фальцвейн (доев котлету и ища глазами чего-нибудь еще). Но, Тамарочка, может, они не все такие? Может, есть настоящие, верные?
Тамара Ираклиевна (наливает себе суп и садится за стол, напротив мужа). Юрочка, они все верные. Только – зачем тебе они?
Вопрос повисает в воздухе. Оба молча доедают ужин. Тамара Ираклиевна как бы между делом вспоминает.
Тамара Ираклиевна. Да, забыла совсем. Звонил опять этот… Игорь что ли… ну, твой поклонник.
Фальцвейн оживляется, но старается не проговориться.
Тамара Ираклиевна (внимательно следит за реакцией на только что сказанное). И уже обрадовался…
Фальцвейн. Я? Да что ты, ей-богу! У меня каждый день студентов, как он, бывает человек тридцать. С чего бы мне?
Тамара Ираклиевна. Да уж и ума не приложу, с чего бы тебе. С чего бы, правда? Все вы поэты одинаковы. За благодарного слушателя последние штаны отдадите.
Фальцвейн (уже не обращая внимания на жену, занятый своей радостью). Что ты, Тамарочка! Я только так… немного… совсем чуть-чуть… (Тихо улыбается, отчего черты лица смягчаются и светлеют)
Тамара Ираклиевна. Не забудь, прошу тебя, ты обещал помыть в коридоре пол. Я прошу тебя.
Фальцвейн. Да-да, обязательно. Я только… так.
Акт 3Редакция «Первопечатника». Поздний вечер того же дня. В комнате полумрак – мерцает только монитор. Хесин сидит на подоконнике, смотрит в окно, подпирая правой рукой подбородок и молчит. О чем-то думает. За стеной в соседнем отделе слышен истерический женский хохот. Через какое-то время на огонек заглядывает охранник Юрий Геннадьевич. Заходит, разгребает книги и газеты, садится. Оба сидят молча. Потом Юрий Геннадьевич заговаривает.
Юрий Геннадьевич. Все уже ушли, а ты все сидишь. Поздно уже.
Хесин (не сразу поворачивается к нему. Снимает очки. Пальцами одной руки массирует веки). Который час?
Юрий Геннадьевич (по памяти. Темно – циферблата не видно). Да что-то около девяти.
Хесин (ухмыляется, качает головой). Детское время. По телеку «Спокойной ночи, малыши» идут.
Юрий Геннадьевич (с заботой в голосе). Ну, вот и шел бы, телевизор включил, посмотрел бы…
Хесин. Да у меня нет.
Юрий Геннадьевич. Чего нет?
Хесин. Телевизора у меня нет.
Юрий Геннадьевич. А, так вот что… как же ты?
Хесин (снова ухмыляется). А я привык уже. Был «Самсунг», кажется. Потом сломался. А я в запое был, некогда мастера позвать. Вот и плюнул на все. Живу без телевизора.
Юрий Геннадьевич. А так хорошо, знаешь, бывает прийти домой, включить детективчик какой-нибудь… красота! Новости – нет. Ну их, новости. Врут, пугают. Моя Мария Петровна терпеть их не может. Ну и что я – не стану же жену свою напрягать без толку, да? А так хорошо бывает. Придешь, поешь макарон по-флотски, потом детективчик посмотришь…
Хесин. А у меня вот нет.
Юрий Геннадьевич. Чего нет?
Хесин (ухмыляясь). Марьи Петровны нет.
Хесин легко соскальзывает с подоконника, опирается на колени обеими руками, смотрит исподлобья.
Хесин. Была как-то. Красивая, кажется. Потом ушла. А я в запое был, некогда обратно позвать. Не вернулась. Вот и плюнул на все. Живу без Марьи Петровны.
Оба с минуту молчат.
Юрий Геннадьевич. И давно ушла?
Хесин (в темноте перебирая на столе книги). Да лет десять как. Мы с ней семь лет прожили. Учились вместе. Она отличницей была, а я… пришел однажды на семинар к Рёкк, увидел ее, взял за руку и увел. Такая история.
Юрий Геннадьевич. Красивая история. А детки? Детки были?
Хесин. У меня есть сын. И еще дочь. У меня двое.
Юрий Геннадьевич. И она с двумя так и ушла?
Хесин. Да почему же – с одним. А с другим ушла другая.
Юрий Геннадьевич смотрит вопросительно.
Хесин. У меня было два… телевизора.
Акт 4Действие перемещается новую однокомнатную квартиру на пятом этаже красивого сталинского дома. Уже совсем темно. Ночь. Фальцвейн лежит на диване. Рядом с ним калачом свернулась кошка. Фальцвейн не спит и рассматривает большую фотографию Иосифа Бродского, прилаженную в раме на стене напротив. Свет фонаря кокетливо освещает половину хитрого поэтова лица – Бродскому на фото лет двадцать. Рыжий. В умопомрачительной кепке и пиджаке. Рядом – Фальцвейн. Большегубый. Высокий. Молодой. Кошка рядом потягивается во сне и выпускает когти.
Фальцвейн (в сумрак, тихо, почти шепотом). …он не сердился на доносчиков, но те умножались и, мужая, становились страшны. В сущности, темный для них, как будто был вырезан из кубической сажени ночи, непроницаемый… поворачивался туда-сюда, ловя лучи, с панической поспешностью стараясь так стать, чтобы казаться светопроводным… то, что не названо, – не существует. К сожалению, все было названо…
На кухне шумно застонала во сне Тамара Ираклиевна. Фальцвейн замолчал, прислушиваясь к тому, как успокаивается ее дыхание и как выходит скрестись на улицу первый предрассветный дворник. Шурррр-шурррр…
Фальцвейн. …что я тебе скажу? – продолжал он думать, бормотать, содрогаться. – Что ты мне скажешь? Наперекор всему я любил тебя, и буду любить… и после, – может быть, больше всего именно после, – буду тебя любить… и когда-нибудь уж как-нибудь мы сложимся с тобой, приставим себя друг к дружке и решим головоломку: провести из такой-то точки в такую-то… чтобы ни разу… соединим, проведем, и получится из меня и тебя тот единственный наш узор, по которому я тоскую. Я так тоскую по тебе, Осенька…
