Арина Пантелеймоновна. Да что в почтенье-та? А вот Алексей Дмитриевич да в собольей шапке, в санках-то как прокатится...
Фекла. А дворянин-то с аполетой пройдет навстречу, скажет: «Что ты, купчишка? свороти с дороги!» Или: «Покажи, купчишка, бархату самого лучшего!» А купец: «Извольте, батюшка!» – «А сними-ка, невежа, шляпу!»
– вот что скажет дворянин.
Арина Пантелеймоновна. А купец, если захочет, не даст сукна; а вот дворянин-то и голенькой, и не в чем ходить дворянину!
Фекла. А дворянин зарубит купца.
Арина Пантелеймоновна. А купец пойдет жаловаться в полицию.
Фекла. А дворянин пойдет на купца к сенахтору.
Арина Пантелеймоновна. А купец к губернахтору.
Фекла. А дворянин...
Арина Пантелеймоновна. Врешь, врешь: дворянин... Губернатор больше сенахтора! Разносилась с дворянином! а дворянин при случае так же гнет шапку...
В дверях слышен звонок.
Никак, звонит кто-то.
Фекла. Ахти, это они!
Арина Пантелеймоновна. Кто они?
Фекла. Они... кто-нибудь из женихов.
Агафья Тихоновна (вскрикивает). Ух!
Арина Пантелеймоновна. Святые, помилуйте нас, грешных! В комнате совсем не прибрано. (Схватывает все, что ни есть на столе, и бегает по комнате.) Да салфетка-то салфетка на столе совсем черная. Дуняшка, Дуняшка!
Дуняшка является.
Скорее чистую салфетку! (Стаскивает салфетку и мечется по комнате.)
Агафья Тихоновна. Ах, тетушка, как мне быть? Я чуть не в рубашке!
Арина Пантелеймоновна. Ах, мать моя, беги скорей одеваться! (Мечется по комнате.)
Дуняшка приносит салфетку; в дверях звонят.
Беги скажи: «Сейчас!»
Дуняшка кричит издалека: «Сейчас!»
Агафья Тихоновна. Тетушка, да ведь платье не выглажено.
Арина Пантелеймоновна. Ах, господи милосердный, не погуби! Надень другое.
Фекла (вбегая). Что ж вы нейдете? Агафья Тихоновна, поскорей, мать моя!
Слышен звонок.
Ахти, а ведь он все дожидается!
Арина Пантелеймоновна. Дуняшка, введи его и проси обождать.
Дуняшка бежит в сени и отворяет дверь. Слышны голоса: «Дома?» – «Дома, пожалуйте в комнату». Все с любопытством стараются рассмотреть в замочную скважину.
Агафья Тихоновна (вскрикивает). Ах, какой толстый!
Фекла. Идет, идет!
Все бегут опрометью.
Иван Павлович Яичница и девчонка.
Девчонка. Погодите здесь. (Уходит.)
Яичница. Пожалуй, пождать – пождем, как бы только не замешкаться. Отлучился ведь только на минутку из департамента. Вдруг вздумает генерал: «А где экзекутор?» – «Невесту пошел выглядывать». Чтоб не задал он такой невесты... А однако ж, рассмотреть еще раз роспись. (Читает.) «Каменный двухэтажный дом...» (Подымает глаза вверх и обсматривает комнату.) Есть! (Продолжает читать.) «Флигеля два: флигель на каменном фундаменте, флигель деревянный...» Ну, деревянный плоховат. «Дрожки, сани парные с резьбой, под большой ковер и под малый...» Может быть, такие, что в лом годятся? Старуха, однако ж, уверяет, что первый сорт; хорошо, пусть первый сорт. «Две дюжины серебряных ложек...» Конечно, для дома нужны серебряные ложки. «Две лисьих шубы...» Гм... «Четыре больших пуховика и два малых. (Значительно сжимает губы.) Шесть пар шелковых и шесть пар ситцевых платьев, два ночных капота, два...» Ну, это статья пустая! «Белье, салфетки...» Это пусть будет, как ей хочется. Впрочем, нужно все это поверить на деле. Теперь, пожалуй, обещают и домы, и экипажи, а как женишься – только и найдешь, что пуховики да перины.
Слышен звонок. Дуняшка бежит впопыхах через комнату отворять дверь. Слышны голоса: «Дома?» – «Дома».
Иван Павлович и Анучкин.
Дуняшка. Погодите тут. Они выдут. (Уходит.)
Анучкин раскланивается с Яичницей.
Яичница. Мое почтение!
Анучкин. Не с папенькой ли прелестной хозяйки дома имею честь говорить?
Яичница. Никак нет, вовсе не с папенькой. Я даже еще не имею детей.
Анучкин. Ах, извините! извините!
Яичница (в сторону). Физиогномия этого человека мне что-то подозрительна: чуть ли он не за тем же сюда пришел, за чем и я. (Вслух.) Вы, верно, имеете какую-нибудь надобность к хозяйке дома?
Анучкин. Нет, что ж... надобности никакой нет, а так, зашел с прогулки.
Яичница (в сторону). Врет, врет, с прогулки! Жениться, подлец, хочет!
Слышен звонок. Дуняшка бежит через комнату отворять дверь. В сенях голоса: «Дома?» – «Дома».
Те же и Жевакин, в сопровождении девчонки.
Жевакин (девчонке). Пожалуйста, душенька, почисть меня... Пыли-то, знаешь, на улице попристало немало. Вон там, пожалуйста, сними пушинку. (Поворачивается.) Так! спасибо, душенька. Вот еще, посмотри, там как будто паучок лазит! а на подборах-то сзади ничего нет? Спасибо, родимая! Вон тут еще, кажется. (Гладит рукою рукав фрака и поглядывает на Анучкина и Ивана Павловича.) Суконце-то ведь аглицкое! Ведь каково носится! В девяносто пятом году, когда была эскадра наша в Сицилии, купил я его еще мичманом и сшил с него мундир; в восемьсот первом, при Павле Петровиче, я был сделан лейтенантом, – сукно было совсем новешенькое; в восемьсот четырнадцатом сделал экспедицию вокруг света, и вот только по швам немного поистерлось; в восемьсот пятнадцатом вышел в отставку, только перелицевал: уж десять лет ношу – до сих пор почти что новый. Благодарю, душенька, м... раскрасоточка! (Делает ей ручку и, подходя к зеркалу, слегка взъерошивает волосы.)
Анучкин. А как, позвольте узнать, Сицилия... Вот вы изволили сказать: Сицилия, – хорошая это земля Сицилия?
Жевакин. A, прекрасная! Мы тридцать четыре дня там пробыли; вид, я вам доложу, восхитительный! эдакие горы, эдак деревцо какое-нибудь гранатное, и везде италианочки, такие розанчики, так вот и хочется поцеловать.
Анучкин. И хорошо образованны?
Жевакин. Превосходным образом! Так образованные, как вот у нас только графини разве. Бывало, пойдешь по улице – ну, русский лейтенант... Натурально, здесь эполеты (показывает на плеча), золотое шитье... и эдак красоточки черномазенькие, – у них ведь возле каждого дома балкончики, и крыши, вот как этот пол, совершенно плоски. Бывало, эдак смотришь, и сидит эдакой розанчик... Ну, натурально, чтобы не ударить лицом в грязь... (Кланяется и размахивает рукою.) И она эдак только. (Делает рукою движение.) Натурально, одета: здесь у ней какая-нибудь тафтица, шнуровочка, дамские разные сережки... ну, словом, такой лакомый кусочек...
Анучкин. А как, позвольте еще вам сделать вопрос – на каком языке изъясняются в Сицилии?
Жевакин. А натурально, все на французском.
Анучкин. И все барышни решительно говорят по-французски?
Жевакин. Все-с решительно. Вы даже, может быть, не поверите тому, что я вам доложу: мы жили тридцать четыре дня, и во все это время ни одного слова я не слыхал от них по-русски.
Анучкин. Ни одного слова?
Жевакин. Ни одного слова. Я не говорю уже о дворянах и прочих синьорах, то есть разных ихних офицерах; но возьмите нарочно простого тамошнего мужика, который перетаскивает на шее всякую дрянь, попробуйте скажите ему: «Дай, братец, хлеба», – не поймет, ей-богу не поймет; а скажи по-французски: «Dateci del pane» или «portate vino!»[1] – поймет, и побежит, и точно принесет.
Иван Павлович. А любопытная, однако ж, как я вижу, должна быть земля эта Сицилия. Вот вы сказали – мужик: что мужик, как он? так ли совершенно, как и русский мужик, широк в плечах и землю пашет, или нет?
Жевакин. Не могу вам сказать: не заметил, пашут или нет, а вот насчет нюханья табаку, так я вам доложу, что все не только нюхают, а даже за губу-с кладут. Перевозка тоже очень дешева; там все почти вода и везде гондолы... Натурально, сидит эдакая италианочка, такой розанчик, одета: манишечка, платочек... С нами были и аглицкие офицеры; ну, народ, так же как и наши, – моряки; и сначала, точно, было очень странно: не понимаешь друг друга, – но потом, как хорошо обознакомились, начали свободно понимать: покажешь, бывало, эдак на бутылку или стакан – ну, тотчас и знает, что это значит выпить; приставишь эдак кулак ко рту и скажешь только губами: паф-паф – знает: трубку выкурить. Вообще, я вам доложу, язык довольно легкий, наши матросы в три дни каких-нибудь стали совершенно понимать друг друга.
