Раздорский (громко). Господа, продолжайте спокойно ужинать!
Зудин (кричит). Не будем жить, повинуясь воплям Сатаны! Женщины, вы из ансамбля? Немедленно оденьтесь!
Раздорский. Я сейчас прикажу, и тебя выбросят за борт. Ты за эти годы стал буйным, Зудин.
Зудин. Я тебе еще не все вопросы задал!
Раздорский. Задавай!
Зудин. Ты приехал ради Кушаковой?
Молчание.
Говори, я все могу понять…
Молчание.
Ты знаешь, что я к ней чувствовал? Тогда она выбрала тебя, но тебя все выбирали. Теперь эта женщина — моя жена. Она еще убирает после спектакля… и я беспокоюсь, что не могу ей помочь. Я мою сцену… Со мной что-то нехорошее происходит…
Раздорский. Успокойся…
Зудин. Пашка… не обижай ее.
Раздорский. Подожди… подожди. Иди сюда, Левка. Я готов заплатить театру не ма-ло! Не ма-ло! Мы вернем Светлану Кушакову саратовскому зрителю. Я заплачу режиссеру его десятилетнюю зарплату. У меня есть идеи и на твой счет тоже!
Зудин. Я сам заработаю, не волнуйся…
Молчание.
Мне больно будет с ней расставаться… Пойми, мне очень это будет тяжело. Она ведет себя, ведет себя… как женщина. Ей хочется, конечно, тебя видеть… Я бы хотел, чтобы ты жил с ней… она ведь это заслужила. Пожалуйста, скажи мне, я должен знать. Я с ней разведусь, если она захочет. Не смотри на меня так. Она получит развод. Но ты мне скажи — что ты сам хочешь? Какие твои планы?
Молчание.
Раздорский (тяжело). Разводов не будет ни у тебя, ни у меня. Я утром еду в Москву…
Зудин. Потом ты еще раз приедешь. Ребята, я потерял больше, чем вам кажется. Сторожить твою любовницу я не буду!
Раздорский. Та-ак… а зачем такие речи? Я не собираюсь ломать вашу семью. Ты не горячись, Левка… Успокойся. Что ты тут рисуешь какое-то индийское кино… Берешь себе роль благородного мужа, уже уступаешь мне жену. А пока жену никто не требует.
Зудин. Понимаешь, я должен ее ненавидеть? Не могу! Она для меня не только женщина. Это — вся моя жизнь… Я еще раз повторяю — мне ее жалко! Она поверит тебе… опять… Ты же никогда не видел в ней человека…
Раздорский. Хватит об этом. Нам что, не о чем больше говорить?
Зудин. А о чем же мы можем говорить еще?
Раздорский. Бутафор — он что делает в театре?
Зудин. Бутафор?
Раздорский. Деньги рисует?
Зудин. Ты ждешь Кушакову! Я вижу. Ты ее ждешь! Она тебе нужна, Пашка! И ты ей нужен!
Молчание.
Она тебя любила! Я могу… позвать ее… Хочешь? Позвать?
Раздорский. Давай-ка мы оставим Кушакову в покое.
Зудин. В каком покое? Ты уедешь, а что с ней здесь будет? Я найду ее!
Раздорский. Нет! Не надо. Если захочет, сама придет… Звать мы никого не будем.
Зудин. Пашка… ты не можешь просто так уехать. Ты же ее любишь!
Раздорский. Кого?
Зудин. Ей сорок лет. Она прекрасна. Она мне совсем недавно сказала — было бы от кого, я бы родила. А почему ей не родить?
Раздорский. Вопрос ко мне?
Зудин. Мы разбили ей жизнь… После всей этой истории она не смогла завести семью… родить ребенка… Я понимаю теперь, почему она меня терпела все эти годы. Из-за тебя. Она гениальная женщина! Этот бутафор — это просто, чтобы о ком-то заботиться. Он пишет картины… Она привыкла к богемной среде. У нас в Саратове, ты сам понимаешь, интересных людей мало. Она всегда была такая. Ничего и никого не боялась. Это же Кушакова!
Раздорский. Зудин… ты слишком много книг прочитал… Тебе везло в любви больше, чем мне…
Зудин. Я приведу ее! Я скажу, ты ее ждешь! Ты ее ждешь?
Раздорский. Подожди!
Зудин. Раздорский, я делаю это ради нее! И если ты человек, ты не уедешь один! Ты не дашь ей погибнуть здесь!
Раздорский (вслед). Куда ты помчался, идиот?
Зудин уходит.
(Громко). Музыканты, два часа я слушал, как оркестр играл полонез в томате… от которого у меня стыли ноги. Я хочу, чтобы этой ночью на корабле были цыгане, опера, драма… весь цвет саратовского искусства… И, пожалуйста, симфонический оркестр… А теперь, самое главное — найдите мне механика или капитана, того, кто плавал на пароходе «Климент Ворошилов». Мысль ясна? Я хочу попробовать этот ресторан на плаву! И потушите тут свет! Все запечатать под ночь! Под… ночь…
Молчание. Гаснет свет.
На палубе темно. Зудин медленно приблизился к стоящему у поручней Раздорскому.
Раздорский. Что, Лева?
Зудин. Мне сказали, ты спишь.
Раздорский. Я спал.
Зудин. А сейчас что ты делаешь?
Раздорский. Ем.
Зудин. Ты ешь?
Раздорский. Да, я ем! Поешь и ты.
Зудин. Спасибо, я сыт…
Раздорский. Хороший балык… Повар доказал мне свое мастерство — сваял разнообразные блюда в эпоху распада нашей империи. Если бы он приготовил это в эпоху ее расцвета, я бы не удивлялся бы. Тогда у него под рукой была флора и фауна порабощенных народов. Все стекалось под кремлевские стены! Смотри, какой он молодец — украсть он украл, и дал украсть товарищу. Вся наша убогая народная мудрость тут видна на столе. Вся философия. Ведь это все трижды украли и за все это трижды платили…
Зудин. Почему ты ешь здесь, в темноте? Ты что, шакал?
Раздорский. Не только шакалы, фотографы тоже закусывают в темноте.
Молчание.
Ты разве не ешь ночью?
Зудин. Ночью? Я обычно к вечеру уже все съедаю. Некоторые структуры, конечно, могут себе позволить есть круглые сутки, но в наше время простой человек…
Раздорский. Слушай, простой человек, ты зачем вернулся?
Зудин. Не для того, чтобы ссориться с тобой…
Раздорский. Тогда сядь, молчи и рта не открывай!
Зудин. Сидеть в темноте и слушать, как у тебя желудочный сок бурлит в животе — не очень заманчивая перспектива.
Раздорский. Пошел ты к черту! Я тебя уже и не ждал. Ко мне сюда полсаратова пришло. Времени на тебя больше нет!
Зудин. Мне есть, что тебе сказать.
Раздорский. Не надо. Ты стал нудным, Лева. Как только ты начинаешь говорить — я вижу холодную полудохлую рыбу на дне… Она произносит свои пресные проповеди… всяким шакалам, волкам, крокодилам…
Зудин. Интересный у тебя получился водоем… шакалы плавают в скафандрах, что ли?
Раздорский. Тебе виднее… Это ты назвал меня шакалом.
Зудин. Я сказал только, что шакалы едят ночью…
Раздорский. Закрой затвор, Зудин!
Зудин. Я не называл тебя шакалом!
Раздорский. Простую радость — пожрать ночью и ту вы у нас, шакалов, хотите отнять. Представь, встанет шакал часика в три ночи. Ломоносов спит. Собака проснется, придет к тебе, сядет и будет смотреть в лицо. Не потому, что голодная. Потому, что любит по-человечески, за компанию, посидеть с хозяином на кухне. Найдем в холодильнике какую-нибудь пищу. Сидим и тихо едим в темноте. Зачем мне свет! На что мне еще смотреть, Лева! Я уже все видел! Лева, я входил туда, куда остальным смертным входить не полагалось. Власть, деньги, что они значат без славы… Я был всем им нужен…
Зудин. Я встречал в газетах твою фамилию под фотографиями…
Раздорский. Понимаешь, я был этим людям нужен — я знал их настоящие лица. А миллионы их узнавали только по фотографиям. Я, Лева, был кремлевским фотографом, потому что умел делать из них красавцев… знал, как наложить глянец на их рожи. Многие прошли передо мной. Весь этот паноптикум я узнал изнутри. Столько крутится вокруг меня больших и малых негодяев. Ночью глаза отдыхают. Если за окном старый наш друг Куинджи приходит по крышам, тогда я выпиваю еще и водочку. Сидишь, смотришь на потолок, поймаешь на нем полосу света и думаешь — фонарь далеко… Ветер, если его качнет, то свет по стеклу размажется, а тут полоска ползет по-другому. Туг уже небесное тело играет.
Молчание.
Зудин. Ну говори… говори…
Молчание.
Раздорский. Помнишь, почему мы запечатывали Кушакову под ночь? Из темноты выступала линия ее груди, как возвышенность… как поверхность какой-то планеты, по которой никто не ходил ногами.
