Приказчик. Нет, уж сделайте такую милость, я не могу.
Иван Михайлович. Что вы, шутите, верно? Как же это возможно, в самую рабочую пору.
Приказчик. Воля ваша-с, Иван Михалыч, а я вам не слуга. Старался я, сколько мог. Только грех один с этим народцем. Увольте.
Иван Михайлович. Вот и хозяйничай! (Ходит в волненье. Останавливается перед приказчиком.) Свинья ты! Как же вы полагаете, что можно напутать, нагадить да в самую рабочую пору уйти?
Приказчик. Что ж делать!
Иван Михайлович. Вон! Только рук марать не хочется. Нет, это разбой. Это черт знает что такое! (Ходит.)
Марья Васильевна. Ведь я говорила, что они теперь все уйдут.
Любочка. А ты бы, папаша, вольным трудом. Анатолий Дмитриевич говорит, что это лучше.
Иван Михайлович. Ну вас к богу! Мелют, не знают что. Завязать глаза, да бежать! Все раскрыто, развалено, тащут, крадут, никто ничего не работает! Мальчишки старших учат. Все перебесились. Вот те и прогресс!
Катерина Матвеевна. Тут есть, по-моему, причины, глубже коренящиеся в отношениях строя народной жизни.
Иван Михайлович. Отстаньте вы, ради Христа! Что ж, вы останетесь? Я вас прошу остаться. Пойми, что я не могу приискать теперь вдруг другого.
Приказчик. Никак не могу-с, у меня и место есть.
Иван Михайлович(сердится). Хорошо, так ты думаешь, что ты так со мной разделаешься? Разбойник! Хорошо. А в стан!
Приказчик. Не смеете-с, нынче уж это прошло время.
Иван Михайлович. А, не смею? (Схватывает его за шиворот.)
Марья Васильевна(вскакивает). Jean! Иван Михайлович, что ты! Меня пожалей!
Иван Михайлович. Нет, я с тобой разделаюсь по-своему. Пойдем, каналья! (Ведет к двери.)
Марья Васильевна и Любочка уходят.ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕВходит Венеровский.
Венеровский. Вот и я явился к вам – руку!
Иван Михайлович. Нет, это невозможно! Что делать?
Венеровский. А у вас что? Житейское? Что ж, хорошее дело. Хе, хе, хе!
Иван Михайлович. Нет никаких средств! вот человек, облагодетельствованный мною, отпущен на волю до манифеста, землю подарил. Управлял именьем и теперь вдруг, без всякой причины…
Венеровский. Не хочет продолжать служения, хе-хе! что ж, дело известное. Хотелось бы его побить, помучать, пожечь на тихом огне, да нельзя – что ж делать! Это дурная сторона вольного труда.
Иван Михайлович. Ну, да черт с ним совсем! [К приказчику.] Ступайте, сдайте старосте. Я сам приду.
Приказчик уходит.
Венеровский. Ей-богу, вот на вас любуешься, Иван Михалыч. Как вы себя ломаете. Это сила! Да, сила. А еще называют вас ретроградом – хе, хе!
Марья Васильевна. Чаю или кофею хотите со сливками? вот белый хлеб, масло.
Венеровский. Merci. Ну, а вообще, как вольный труд? Я подъезжал, видел: кипит работа – хе, хе! Идет?
Иван Михайлович. Ах, не спрашивайте! Идет, да вот этакие неприятности. Вы как?
Венеровский. Да мы что – ничего, работаем понемножку. Все это грязь губернская давит, душит. Кое-как боремся.
Иван Михайлович. Ну да, да.
Венеровский. Все подвигаемся, все понемногу; вот вчера школу открыли для детей золотых дел мастеровых. Выхлопотали помещенье, все: кое-как собрали деньжонок по купцам на книги. Идет ничего. Вы приезжайте как-нибудь с Любовь Ивановной посмотреть. Интересно.
Иван Михайлович. Вот ваша деятельность благодарная. Ну, а что, когда ваша другая лекция?
Венеровский. Да все некогда, все служба. Мошенничают очень заводчики. Третьего дня одного поймал. В три тысячи взятку предлагал, хе, хе! Смешные люди, даже и оскорбляться нельзя. Ведь что ж делать: все равно как по-китайски говорят, хе, хе, хе! Вы приезжайте на днях с Любовь Ивановной школу посмотреть. Да, знаете, работаешь, работаешь – оглянешься, все-таки чувствуешь, что хоть сколько-нибудь облагораживается этот губернский круг. Хоть ненавидят, хе, хе, да мне что! Я люблю, как ненавидят. Признак силы, хе, хе! А я так не ненавижу, а презираю.
Иван Михайлович. Да что это в клубе у вас что-то было?
Венеровский. Да там мошенника одного поймали – старшина было хотел стащить деньжонки клубные, но поймали, уличили. Да ведь все больше плуты, хе, хе! Ну вот и радуешься, как замечаешь, что хоть немного начинают сквозь эти крепкие лбы проходить идеи прогресса, сознание чести и человеческое чувство, хотя немножко. Да, как хотите, а и одна честная личность, и то как много может сделать. Вот на себя посмотрю, что ж мне скромничать, хе, хе!
Иван Михайлович. Ведь как же и винить, какое было воспитанье?
Венеровский. А у меня к вам свое личное дельце есть. (Отводит в сторону.) Ведь сколько об общественном деле ни думай, иногда приходится об себе подумать, все-таки эгоистическое чувство [1 неразоб.] остается во всяком человеке. Редко это со мной бывает, а вот теперь вышел такой казус… Как сказать, и не знаю! Так отвык, право, заботиться о своих интересах. (Усмехается.) Смешно, право…
Иван Михайлович. Да что ж это, уж не денег ли вам нужно? Я всегда готов по средствам моим…
Венеровский. Нет! Ведь я знаю, вы меня не любите, да что делать! Ведь в нас сила. С нами надо посчитаться.
Иван Михайлович. Да что ж наконец, я, кажется, догадываюсь… но это такое дело, в котором…
Венеровский. Ну, а догадываетесь, так дочь дайте мне свою, вот что! Только как можно, пожалуйста, попроще.
Иван Михайлович(торжественно). Предложение ваше, Анатолий Дмитриевич, мне приятно. Я был об вас всегда самого лучшего мнения. И теперешний поступок ваш подтверждает все хорошее. Вы поступили, как истинно честный человек. Вы ездили в дом не без цели, не компрометировали девушку; и потом вы, как истинно благородный человек, не позволили себе смущать девушку, а обратились прежде к отцу. Это высоко благородная черта.
Венеровский. Ну, по нашим убеждениям, это иначе немножко, хе, хе. Я уж говорил с Любовью Ивановной. Она, хе, хе! хочет.
Иван Михайлович. Гм… Да… вы знаете… ну да, я согласен…
Венеровский. Согласие Марьи Васильевны, я полагаю… Хе, хе… ну да. Однако только… Вы знаете, я чудак по-вашему, хе, хе! Мне бы неприятны были все эти поздравления, сплетни… Как бы поменьше людей видеть, которых я презираю. Поэтому оставьте все это втайне до времени; все эти церемонии ведь глупы.
Иван Михайлович. Хорошо, я понимаю. Теперь, будущий мой зятюшка…
Венеровский. Иван Михайлович! Я все Анатолий Дмитриевич, а вы – Иван Михайлович; а то – что за зять и тесть! Это ни к чему не ведет и мне неприятно, и, главное, глупо.
Иван Михайлович. Оно так, да… Ну, теперь еще я считаю нужным объяснить вам о состоянии Любочки. Мы небогаты, но…
Венеровский. Вот уж удружили… Что мне в состоянии? Ее состояние – ее состояние; есть у нее, тем лучше. Кажется, кто хоть немножко понимает людей, может видеть мою деятельность и по ней судить обо мне. Я вам скажу, что мне нужно. Моя цель одна. Девица эта – хорошая натура, в ней есть задатки хорошие. Я не влюблен в нее. Я этих глупостей не знаю. В ней есть задатки, но она неразвита, очень неразвита. Я желаю одного: поднять ее уровень до нашего, и тогда я скажу: я еще сделал дело, и желал бы, чтобы никто мне в этом не мешал. Это я вперед вам говорю. Вам может это казаться странным, но мы люди новые, и что вам странно и трудно, нам просто. Так не говорите никому до первого августа, и дело обделается прекрасно. (Жмет руку.)
Иван Михайлович крепко и долго жмет руку.
Иван Михайлович. Я все понимаю, все понимаю. Позвольте вас обнять.
Венеровский. Нет, уж пожалуйста, оставьте. Мне будет неприятно. Прощайте! (Венеровский уходит.)
Иван Михайлович. Благороднейший человек. Это так. Вот он, новый-то век! Но все-таки странно как-то, пока не привык. Но слава богу, слава богу!
Занавес опускается
Действующие в первой сцене
Иван Михайлович Прибышев.
Катерина Матвеевна Дудкина.
Анатолий Дмитриевич Венеровский.
[Сергей Петрович] Беклешов, товарищ Венеровского по университету.
Лакей.
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕТеатр представляет холостую беспорядочную комнату на квартире Венеровского.
Венеровский(один с своим портретом в руках). Жениться! Страшно, глупо связать себя навеки с неразвитой и развращенной по среде женщиной. Страшно утратить собственную чистоту и силу в постоянных столкновениях с ничтожеством и грязью – а приятно. Многое приятно. Обеспеченность жизни… потом сама, как женщина… не вредна. Службу можно бросить. Литературный труд… Да главное – очень приятна. Великолепно это все. Великолепная женщина!.. И, однако, она поцеловала меня не без удовольствия. Даже с увлечением огромным. И я испытал такое ощущенье, как будто я не ожидал. Да я и не ожидал. Отчего ж не ожидал? Странно, в каком заблуждении я был насчет себя. До какой степени, однако, я не понимал самого себя. (Смотрит в зеркало.) Да, хорошее лицо, замечательная наружность. Очень, очень даже хорошее. Да, то, что называют приятный мужчина; очень привлекательный и замечательной наружности человек. А как сам-то не знаешь себя! И смешно вспомнить, с каким страхом я приступал к ней. Было чего бояться, хе, хе! Я думал прежде, что наружность моя не очень привлекательна, и старался утешить себя. Ну, думаю себе, я не так привлекателен, как другие, но зато умен, потому что кого ж я знаю умнее себя? Кто ж так тонко, легко и глубоко понимает вещи? Ну, думаю себе, я не хорош, не могу равняться с этими красавцами, вот что по улицам на рысаках скачут, но зато, думаю себе, ум огромный, сила характера, чистота либерального характера, честность… Все это за глаза вознаграждает. Это все я утешал себя. Думаю себе: я не умею обходиться в гостиных, не умею болтать по-французски, как другие, и завидно мне бывало салонным господам. Ну, да думаю, зато я образован, как никто… да я и не знаю никого с этим всесторонним и глубоким образованием. Есть ли наука, в которой я не чувствовал бы в себе силы сделать открытия – филология, история, – а естественные науки? Все мне знакомо. А дарованья… И думаю себе: вот разделяет судьба – одним, как мне, ум, талант, образование, силу, другим – пошлые дары: красоту, ловкость, любезность. И вдруг, что же оказывается? Оказывается, что природа не разделила, а совокупила все, да все в одном человеке. И все от того, что в Петербурге я и не имел случая испытать свою силу над женщинами… этого разбора. А вот оно здесь. В самом лучшем дворянском кругу, и в самом пошлом, где видят только внешность. Потому что не могла же Люба понять сущность моих достоинств… В этом кругу две женщины в меня влюбля-ют-ся. Да, влюбляются. (Самодовольно.) Да, должно быть, я очень нехорош и неловок… Как не знаешь-то себя, смешно вспомнить! (Смотрит в зеркало.) Да, очень хорошо… А в соединении с этой нравственной высотой, которая все-таки ими чувствуется, как они ни низко стоят, оказывается, что таких людей мало. Может быть, и нет совсем. (Хмурится. Смотрит в зеркало.) Какое глубокое, спокойное, проницательное выражение! Да, трудно устоять. Я понимаю это. Что значит, однако, сильная натура. Всегда ценишь себя ниже стоимости, не так как всякая дрянь, воображающая себя бог знает чем. А выходит, что нет человека более счастливо одаренного и вместе с тем менее ценящего свои достоинства. Да… Это ясно.
