Он. Видите ли, недавно я отпраздновал свое пятидесятилетие. Вот и решил побаловать себя следующим чином и заодно сбрил баки… Я не терплю однообразия.
Инспектор. Ну-ну-ну, пятидесятилетие вы отпраздновали шесть лет назад.
Он. Это — по паспорту. Но я не всегда придерживаюсь общепринятых норм. И пятидесятилетие я отметил только тогда, когда почувствовал себя в этом полном надежд возрасте. Это случилось лишь в этом году — в привокзальном ресторане города Кимры.
Инспектор. Какой вы у нас балагур… А вот эту гражданку (кладет фотографию перед Скамейкиным), случайно не узнаете, гражданин веселый?
Он. Ну как же… Римма… Риммуля. Ямочка на подбородке, глаза шалуньи.
Инспектор. В результате этих достоинств вы развеселили ее на кольцо с рубином и четыреста двадцать пять рублей облигациями трехпроцентного займа.
Он. Ну это еще придется доказать. Но пусть даже так. Неужели жалкие четыреста двадцать пять рублей и кольцо могут возместить поруганную веру в женское постоянство, которую растоптала эта женщина? Ну сами представьте! (Негодующе .) При живом-то молодом муже, который тогда лежал в больнице… она собралась замуж — за меня! Ну зачем ей молодой муж, инженер, сто сорок рублей зарплаты, когда рядом здоровый, пусть немолодой, но генерал!!!
Инспектор. Нет, вы не Дон Жуан, вы просто Робин Руд! Эх, Скамейкин, Скамейкин, вам пятьдесят шесть, а все никак не упрыгаетесь! Так всю жизнь и проживете, точнее, пробегаете да просидите. И что они в вас находят? Старый человек, мешки под глазами, повторяете все одно и то же: одну строчку из Сократа, другую из Горация.
Он. А что тут плохого? Почему нельзя бесконечно повторять два умных афоризма? Ведь столько глупостей изо дня в день…
Инспектор. Ну ладно, я думаю, гражданка Герасимова, вы уже составили себя представление об облике этого гражданина. Теперь вопрос к вам: на сколько он вас наказал?
Он. Эту гражданку я не наказывал, ибо она вызвала у меня только восхищение.
Инспектор. При задержании у гражданина Скамейкина обнаружены семьсот семьдесят рублей. Он утверждает, что это ваши деньги.
Она. Да, мои.
Инспектор. Он утверждает, что взял их у вас в поезде в долг на неопределенный срок.
Он. Да! Да!
Инспектор. Я не вас спрашиваю, гражданин Скамейкин. (Аэлите) Правда ли, что гражданин Скамейкин попросил у вас взаймы семьсот рублей и вы их ему дали на неопределенный срок в первый же день знакомства?
Она. Нет. Это не так, это неправда.
Он (заорал). Как то есть «не так»?! Так! Так! (Потерявшись от испуга) Вы же (бессвязно) еще говорили… Вы же… адрес еще свой дали…
Инспектор. Помолчите, пожалуйста! (Аэлите) Значит, это неправда? А какже было по правде?
Она. Он не просил их взаймы. Я сама их ему дала. Он не хотел брать, а я настояла.
Инспектор. Я хочу, чтобы вы поняли, если он украл у вас деньги — вы их получите обратно немедленно. Но если вы утверждаете, что сами…
Он (орет). Сама! Сама!
Инспектор (резко). Послушайте!
Скамейкин тотчас испуганно замолчал.
Так как же, Аэлита Ивановна? Она. К тому, что я сказала, мне добавить нечего. Я пойду, а то я устала очень.
Прошло три года.
Комната Аэлиты. Она одна. Звонок телефона.
Голос. Привет.
Она. Здравствуй, Апокин.
Голос. Поздравляю с наступающим. Так сказать, с Новым тебя годом.
Она (хохочет). С новым меня счастьем.
Голос. А ты — веселая.
Она. Еще бы. Сегодня — наша годовщина. Три года, как ты меня бросил. Восемь лет, как мы познакомились.
Голос. Неужели три года прошло?
Она. Ах, Апокин, как я тебя тогда ненавидела. Я желала тебе смерти. Кстати, как твоя печень?
Голос. Ты знаешь, в последнее время что-то…
Она. Побаливает, да? Ты всегда умел болеть. Я тебя за это даже любила. Только мужчины умеют так здорово, самозабвенно болеть.
Голос. Царапай меня, царапай! Я тебе что звоню: лыжи твои тебе не нужны? Они у меня на балконе…
Она. Ну что, Апоша, бросила тебя твоя двадцатидву… то есть, прости… уже двадцатипятилетняя?
Голос. Почему ты так решила?
Она. А как только твоя тетерка тебя бросает, ты сразу о моих лыжах на балконе вспоминаешь… Конечно, они мне нужны. Я каждую зиму хочу начать ходить на лыжах, а летом бегать «ради жизни». Я тут прочла, одна женщина вступила в клуб любителей бега. Теперь у нее все время хорошее настроение. Поет все время. На бегу! Все думают, что она — того! А она — спортивная. А я пою, Апоша, только по пятницам — в хоре… Прости, у меня на кухне горит… (Убегает, возвращается .)
Голос. Ты где встречаешь Новый год?
Она. Понятно, дома. Когда женщина одинокая, ее в компанию не зовут. Замужние боятся… А кавалера свободного где найти — мужиков вон на дедов морозов не хватает.
Голос (помолчав). А может… вдвоем? Встретим, а?
Она. Видать, плохи дела с твоей куропаткой… Нет, Апокин, отвстречали мы с тобой новые года. Я другого человека сегодня жду.
Голос. Интересно, кого же?
Она. Никак, ревнуешь? А я тебя всегда ревную. Вот люди: сто лет назад разведутся, уже семьи другие — а все ревнуют. Потому что все люди — собственники… Апокин, я жду настоящего мужчину.
Голос. Интересно взглянуть. Всю жизнь хочу увидеть «настоящего мужчину».
Она. Покажу со временем… А сейчас… хочешь, Апокин-родственник, я тебе его письмо почитаю? Чтобы ты понял, как пишут настоящие мужчины. Прости, только герань с окна сниму, а то она у форточки стоит — простудится, боюсь. (Переставляет щеток) Слушаешь?
Голос. Слушаю.
Она. Это его первое письмо. (Читает) «Дорогая Аэлита Ивановна! Пишет вам из мест заключения недолгий ваш знакомый Скамейкин Василий Иванович. Представляю, как сейчас вы поморщились, прочитав мое имя. Но не написать вам не могу, совесть не позволяет, потому, Аэлита Ивановна, уважаемая, не идет из головы у меня наша встреча».
Голос. Да это же аферист твой! С ума сошла, да?
Она хохочет.
Совсем спятила, да? Она. Тсс, Апоша-родственник. Не болтай о том, чего не понимаешь. Продолжаю. (Читает) «Век буду жить — не забуду вашей доброты. Век вас за нее благодарить буду. Если вас интересует, как я живу, — отвечу стихами:
А мы живем с подъема до отбоя,
Смеемся, плачем и грустим.
Пусть нас за то не любят люди,
Мы это им простим.
Говорит народ:
«Не страшна тюрьма — страшны в ней люди».
Так было, есть и будет.
Но есть, конечно,
Исключенье из этой мудрости людской.
Ведь в нашей келье маленькой и тесной
Живем мы дружной крепкой семьей.
Голос. Ты дура, да? Ты… ты… идиотка, да?
Она. Не мешай читать! (Читает) «Дорогая Аэлита! Я мечтаю вступить с вами во взаимно-дружескую переписку. После всего это может показаться наглостью с моей стороны, но я думаю, ваша добрая душа все поймет и простит. Если решитесь мне написать — вышлите, пожалуйста, ваше фото. Пусть оно помогает и ободряет меня в нелегком моем пути к честной и новой жизни…
Опять хочу сказать стихами:
Живем и верим в будущее наше,
И дружим мы на зависть людям,
Которые забыли нас давно.
Что же касается ваших денег, не тревожьтесь, выйду — верну. Нет, деньги отдать, Аэлита, уважаемая, просто, а вот как отдать высокие душевные качества — чуткость и благородство?»
Голос. И ты ответила, дура помешанная?
Она. Ты что обзываешься, что я, собственная, что ли? Народ что говорит: оступился человек — протяни ему руку… Вот так! Три года переписывались, сто четыре письма получила и одну телеграмму сегодня.
Голос. Да он же старик. Ему пятьдесят лет, наверное!
Она. Пятьдесят девять, Апокин. Но мне это нравится. Да, я хочу почувствовать себя… молоденькой женщиной… Да! Чтобы у него, наконец, не было мамы, которая будет мне объяснять с утра до вечера, как должна заботиться о его печени и почему недостойна ее любимого сына.
Голос. Он же аферист! Он тебя обманул!
Она. Неужели? А ты разве меня не обманул?.. Знаешь, меня сколько обманывали? Так что лучше не будем… И главное, я ему нужна… Недаром между нами сразу возникла «несказанность»… Но это слово ты не поймешь… Короче, поздравляй меня..
