Герман. Мария Донатовна, завтра вы уезжаете, и… есть вещи, которые трудно сказать словами… но для меня вы самый красивый человек… во всем. (Взволнованно.) Все это звучит глупо и… к черту…
Шаманова. Ну вот! Он еще на меня кричит!.. Принесите-ка мне пальто, и поживее.
Герман идет в коридор и возвращается с пальто.
Герман. Я отлично вижу, что я вам неприятен, вы постоянно издеваетесь надо мной, высмеиваете. А за последние дни вы совсем стали избегать меня… (Резко.) И вообще мне неприятна ваша манера разговаривать со мной, я не школьник, а вы не старшая моя родственница. (Пауза.) Через две недели я выезжаю на ваш прииск руководить монтажом моей драги. Наркомат дал свое согласие. Имейте это в виду.
Шаманова. Оставайтесь дома, мы отлично справимся без вас.
Герман. Две недели назад вы утверждали обратное. Я полагаю, что из-за наших личных отношений не должно страдать дело. Я все равно приеду на прииск. Мне надоела Москва, эта комната, и я не привык долго сидеть на месте… Все мое детство прошло в разъездах.
Шаманова. Ваш отец любил путешествовать?
Герман. Приходилось любить. У него был тяжелый характер. К людям он был нетерпим и ни с кем не ладил. Он любил только…
Шаманова. Вашу мать?
Герман. Нет, меня.
Пауза.
Шаманова. Вот что… Если вы приедете, вам придется у нас пробыть месяца два-три. Дело, конечно, не в одном монтаже, вам надо видеть вашу драгу в настоящих производственных условиях. Как бы идеальна она ни была, но доделки после практических наблюдений, конечно, будут… (Помолчав.) Поэтому забирайте Таню и приезжайте с ней. (Пауза.) Ну?… Что же вы молчите?
Герман. Боюсь, что ей там нечего будет делать.
Шаманова. А разве у нее здесь есть дела?
Герман молчит.
Что она вообще умеет делать?
Герман. Она немного музыкант, немного чертежник и немножко доктор, но в общем — ничего. (Пауза.) Самое страшное то, что она совершенно лишена собственных интересов.
Шаманова. Но это же из-за вас она бросила институт, работу…
Герман (горячо). Я не хотел этого. Я сотни раз говорил, чтобы она вернулась в институт.
Таня в хохочущей маске и в длинной скатерти, наброшенной на плечи, тихонько выходит из коридора и прячется за гардину.
Завтра утром я приду на вокзал… проводить вас.
Пауза.
Шаманова. А если я очень попрошу не приходить?
Герман. Я не подойду к вам, буду стоять у другого вагона и смотреть… издали.
Шаманова. Не надо… Ничего не надо. Прощайте. Я сегодня очень устала.
Герман. Подождите… Неужели вы не понимаете, что мне трудно, что мне невозможно жить без всякой надежды видеть вас?
Шаманова (ей все труднее и труднее казаться равнодушной). Все пройдет, все забудется — слышите?
Герман. Почему… почему вы мне не верите?
Шаманова. Что бы я ни чувствовала, что бы я ни думала о вас — разве это может иметь хоть какое-нибудь значение? (Пауза.) Да… и все же мне, кажется, трудно расстаться с вами…
Герман. Маша!..
Шаманова. Вероятно, этого не стоило говорить… Да, да, конечно, не стоило.
Герман. Я… Я поеду с вами.
Шаманова. Нет, я уеду одна, и вы забудете меня. (Пауза.) Она очень любит вас, Герман.
Герман (горячо). Значит, по-вашему, я должен отказаться от счастья, потому что…
Шаманова (перебивает его). Счастье?… (Пауза.) Вы знаете меня — я никогда не отступаю от своего слова. Запомните: никогда.
Герман (смотрит на нее). Я понял. (Опускает голову.)
Шаманова. Спасибо. (Твердо.) Значит, на прииск вы приедете с Таней.
Герман. Да.
Шаманова. А на вокзал завтра не придете. (Идет в коридор.)
Герман. Не приду. (Уходит за ней.)
Уличное радио передает вальс. Из-за гардины медленно выходит Таня, она все еще в нелепой хохочущей маске, скатерть сползает с ее плеч. Таня медленно идет по комнате, снимает маску, смотрит на нее и, словно пугаясь, бросает на пол. В соседней комнате взрыв смеха. Таня бежит к окну, хватается за раму, долго смотрит на залитый огнями город. Потом подбегает к шкафу, вынимает чемодан и стремительно засовывает в него разные тряпки, не глядя на них, не думая. В комнате бьют часы. Таня надевает на себя жакет, беретик, идет к двери, останавливается, долго смотрит на комнату, подходит к любимым безделушкам. Берет детский музыкальный ящичек, крутит ручку — слышится мелодичный звон. Быстро прячет ящичек в карман, идет к двери и снова останавливается. Из коридора доносится шум.
Таня. Герман… Как же выйти… Только бы не встретиться…
Радио передает знакомую полечку. Таня смотрит на шкаф и, как когда-то, прячется в него, закрывая за собой дверцы. По комнате быстро проходит Герман. Таня выходит из шкафа.
Где же шарфик?… Надо… обязательно шарфик.
Герман (возвращается). Куда же ты? А как же чай?
Таня. Чайник в кухне, он, кажется, вскипел… А мне надо к портнихе… на минутку.
Герман. Ты скоро?
Таня. Да… мне близко. (Не выдержав, подбегает к нему, крепко обнимает.)
Герман. Что ты?
Таня. Ты хороший, да, Герман?… Ты хороший… Скажи, что ты хороший, ну, скажи — «я хороший».
Герман (улыбаясь). Я плохой.
Таня. Нет, нет, хороший. И пусть тебе будет хорошо. (Улыбаясь, смотрит на него.) Ты ведь помнишь: надо заплатить за прокат пианино… мы задолжали… (Идет к двери.)
Герман. Таня!
Таня (остановилась). А?
Герман. Купи мне папирос. У тебя есть деньги?
Таня молчит.
Вот, возьми… (Протягивает ей деньги.)
Таня. Хорошо.
Герман выходит в соседнюю комнату. Таня смотрит на деньги, кладет их на стол и быстро уходит.
Через мгновение слышно, как хлопнула дверь парадной.
Тринадцатое марта 1936 года.
Маленькая комнатка в деревянном доме на окраине Москвы. Стены оклеены светлыми обоями, вещей очень мало, в углу стоит детская кроватка, покрытая белой кисеей. Полдень. Таня у окна гладит белье. Возле нее за столом сидит бабушка. На дворе идет снег, в окне видны покрытые инеем деревья.
Бабушка (продолжая). Да, голубка, в глухое я время жила, меня и замуж силком выдали. (Подумав.) Нет, я к своему мужу жалости вовсе не имела. Мне его жизнь-то завидная, купеческая ох как горька была. А когда он меня после свадьбы в Москву увозил, я три ночи навзрыд ревела. (Помолчав.) А в Москве ходил мимо нашего дома фонарщик, Ваней Шапкиным его звали. Простой такой парень, бесхитростный… А у меня от жизни моей обидной сердце было на ласку голодное, вот я и полюбила Ванюшу. Помню, весной от заутрени я шла, он меня у сада нашего повстречал, и до самого утра мы с ним проговорили. А Пасха в тот год была поздняя, на деревьях уже листочки распустились, и в нашем саду так-то было славно… И всю ночь по Москве колокола трезвонили. (Пауза.) Да… только недолгая была у нас любовь: осенью Ванюшу в солдаты забрили. Ждала я его, всю свою жизнь ждала, так и не дождалась. Пропал мой Ванюша в той солдатчине.
Пауза.
Таня. Не вернулся?
Бабушка. Нет. А к мужу я жалости не имела. Уж очень богатством своим кичился… А как помер да подсчитали все его капиталы, так, окромя долгов, и не нашли ничего. Мне бы в деревню обратно ехать, а я по глупости бабьей здесь осталась. И ни дочки у меня, ни сына, кругом одна. Вот и жизнь вся прошла, восемьдесят пять годов имею, а все жду чего-то… Другие старухи помирать собрались, а я все жду, все жду.
Таня. Чего же вы ждете, бабушка?
Бабушка. Жизнь я свою без значения провела. Кроме как о Ванюше, и вспомнить не о чем. Лежишь ночью, хочешь молодость помянуть — и не можешь… И вся жизнь словно пустая, словно и вовсе не жила.
Пауза. Слышен рояль, кто-то упрямо заучивает гаммы.
Таня. Кто это?
Бабушка. Девчонка одна. Матвеева-сапожника дочь. На музыкантшу стремится.
Таня (тихо). А я скоро год как не играла. Верно, и пальцы слушаться не будут. А как хочется…
