Открыла женщина с отсутствующим взглядом, и старик со вздохом облегченья узнал домотканые шерстяные половики со своего же базара. Зеленые с красным или красные с зеленым, они лежат там скатанные на прилавке рядом с толстыми узорчатыми носками, невесомыми пуховыми платками и прочими предметами привычного обихода. А с прилавка напротив светит яркая, слипшаяся сладким комком курага, набравшая запас солнца на всю зиму. Вслед за половиками старика обступила тьма-тьмущая знакомых вещей, что сын наживал из года в год и упорно таскал от жены к жене, втискивая по тесным московским углам. Старик потыкался между стен, почитал по слогам чудные названья книг на корешках: Ма-хаб-ха-рата… Лао Дзы… Русскими буквами, но не по-русски. Это у нас есть такие народы. Даже на деньгах написано – бир манат.
Пришел сын, правда – не сразу. С резко выраженным горским типом, хоть в родне напрямую такого не просматривалось. С бородой и бегающими глазами. Абрек. Сразу кинулся к магнитофону, выломанному из чего-то более крупного, и включил свою беспокойную музыку. После ужина, за которым сам не ел, отвел старика на ту квартиру. Больше они до старикова отъезда не виделись - только звонили друг другу. Но их жизни в течение десяти дней шли близко и параллельно. От этого было никуда не уйти.
Старик, привыкший сам возле себя росу обивать, приладился к распорядку работы пельменной и пункта приема стеклопосуды. Отчужденье шибко грамотного сына – беда давнишняя, сто раз оплаканная. Покупки предстояли немудрящие, в конце концов хватило универмага на трех вокзалах. Времени было навалом. В облупленной куртке до колен старик раза три на день ходил по мосту, провожая взглядом шмыгающие внизу поезда. Куда пошли? не к вам, не к вам. А что, у нас как раз неплохо. У нас осенью рясные сады. У нас река Подкумок быстрая. У нас далёко видно – всё в горы и в горы. А здесь грязный туман – лица не отмоешь. У нас таких и холодов нет. Вон, баба мимо прёт – гляди, как упехтерилась.
Сын ходил в шапке пирожком, скупо поджавши губы. Укрывал шапкой раннюю седину и преждевременную лысину. Лечил кого-то наложением рук, будучи при этом вконец больным. Скорее, сам таким путем лечился – забирал энергию. Приносил с ксерокса эзотерические книги. Пять страниц про циклы солнечной активности, а уж потом текст, никак с содержаньем первых страниц не связанный. Сын голодал по строгой системе, а старик, видавший настоящий голод, дивился. Одно у старика было чадо, и то чудное. Наглядевшись на проворно змеящиеся поезда, старик перемещался по мосту ближе к сыновнему дому и силился разглядеть в талой мгле три окошка над плоской крышей магазина. Напротив них теснились к железнодорожному полотну малюсенькие огороды за спинками от железных кроватей. Время летело, как летит в старости, и сквозь городскую гарь уж проступала весна. Где-то там, за много шпал, пересыпанных щебнем, на другом конце Москвы жил Миша, которого старуха тринадцать лет назад потайком окрестила в Ессентуках.
То есть старуха была тогда еще не совсем старуха. По-станичному уже старуха, а по-городскому еще бабёнка. Несла в церковь довольно тяжелого, почти двухлетнего Мишу. Тот, тыча пальцем по сторонам, спрашивал –чо? чо? Благорастворение воздухов было вроде как сейчас – предвесеннее, только здесь это март, а там февраль, и веет слаще. С гор шли сырые серые облака, но крест всё равно сиял, такой утешный вблизи чужих народов. Батюшка разбранил, что поздно принесли крестить. Старуха отмалчивалась, не желая валить на сына, которого рядом не было. Миша той порой ухватился за поповский крест. Батюшка усмехнулся и велел наливать воду в купель. Миша хорошо у них погостил, до самой осени. Сын зимой привез его на долгую побывку и отчалил в Москву. Когда забирал, тайный Мишин крестик остался в старухиной коробке, обклеенной ракушками. До следующего свиданья, которое так и не состоялось. Теперь, через два сыновних развода, Мишу не то что в Ессентуки не залучишь, а и сюда на шоссе.
А что Миша? Миша захлопнул том «Всемирной литературы», дочитав «Тэма О'Шентера». Поглядел с девятого этажа на разбросанные огни полупустого, не заполненного жизнью Конькова. Невольно послушал телефонный разговор деда – министерского чиновника. Двое зануд на проводе. Подумал про приехавшего, экзотического деда – пьянчужку из ларька с южного базара. Отец упомянул вскользь про этот визит. Миша дождался, пока московский дед положит трубку, и стал звонить по номеру, тихонько списанному накануне, при встрече, из отцовской телефонной книжки. Старик в это время открывал дверь непривычным ключом и всё боялся не успеть. Но мальчик звонил долго, с настойчивостью новичка в мире поступков. Старик ворвался в дверь, не зажигая света, поднял трубку. Дед, это я, Миша. Ты что, оглох? Чего ты там копаешься? Старик, уронивший от неожиданности бутылку пива, шарил в темноте. Кажется, не разбилась, стукнулась о носок ботинка. Дед, я к тебе в Ессентуки приеду. Старик ощупывал бутылку дрожащими руками. Ну, ты что, дед? Телефон на том конце отключили. Чуждый мир сомкнул оборону, не впуская старика. Так однажды, не в Москве, не в Ессентуках, еще где-то, на Пасху не мог войти в церковь. Стояли намертво, плечом к плечу. Вот и сейчас - глухо, как в танке.
Утром встал затемно. Последний нонешний денечек. Поезд в ночь, билет в кармане. Дожидаясь открытия пельменной, стоял на мосту, как на посту. Что-то в мире изменилось за ночь. Сильный южный ветер сломал фронт, прорвал низкие тучи, явил синеву. Тамошний ветер, горный, горний. Летели облака, которые просто так не летят. Не облака, а крылья. Они подняли тяжелое горе и понесли аж до Ледовитого океана, где умеют его привычно горевать смирные северные народы.
К вечеру пришел сын. Взял в обе руки старикову поклажу, запер дверь, положил ключ себе в борсетку на смешной петельке. Велел старику достать билет из кармана пиджака, проверил день и час. Отвез на вокзал, посадил, помахал рукой в перчатке. Старик бросил на него прощальный взгляд, время сделало свою зарубку. Платформа подалась прочь от старика – к северу. Там остался, как в погребе, холод. А старик поехал доживать оставшуюся жизнь – немногим менее года – в отзывчивой суете рынка. До того самого дня, когда остановятся над его головой белоснежные облачные крылья.
Ока течет, оглядываясь за поворотами. Несет надкушенные яблоки – на них в это лето никто глядеть не хочет. Течет, заносит илом низкорослый ивняк. Передвигает тихонько песчаные отмели. Берег высокий – Танька и сама хотела бы тут лежать. Прямо сейчас умереть и не встать, до того хорошо. Отойдешь от реки в рощу – там старые коленчатые березы. Сядешь, как в кресло. Ишь, вытянули всю влагу из долинки – сухая земля прогрелась. Васёк идет босиком с удочкой, остановился. Танька, тебе чего завтра подарят? - Не знаю… а тебе? Им исполняется пятнадцать, они близнецы. Двухлетнюю Таньку при разводе забрал отец-художник, с него тогда и копейки было не взять. Васёк достался матери. И по виду – высокая большеглазая Танька похожа на Ростислава, веснушчатый востроносый Васёк на Тому. Лишь к лету теперь приезжают на машине – отец с женой, бабушка Рита, что растит Таньку, и она сама. Тома работает здесь в столовой, Васёк ходит в школу. Пошли, Васёк, к нам, тебе от бабушки Риты тоже что-нибудь перепадет. – Да ладно, мне уже от бабушки Фроси по шее перепало. – Пошли, пошли. Идут по мосткам через овражек, заросший бальзаминами. Бабушка Фрося, легка на помине, загоняет свинку. Та уклоняется, оступаясь в канаву. «Вот и ноги перломаешь», - отмечает бабушка Фрося с удовлетвореньем. Наставив свинку на путь истинный – на торную тропинку – наконец реагирует на Таньку: «Эк вымахала девка». Потом снова обращается к свинке: «Погибели на тебя нет». Брат с сестрой прыскают. Получается, что на Таньку нет погибели. Покинув эту бабушку, взбираются на горку к другой. Таруса на колесах высоко стоит. Красивая бабушка Рита под яблоней печет оладьи на дровяной садовой печке. Яблоки, падая, разбиваются о чугунную плиту и сами пекутся, издавая заманчивый запах. А, Васёк, здравствуй, милый… сейчас будем есть оладьи с печеными яблоками. Васёк садится на краешек стула. Вежливо поевши оладьев, сматывает удочки.
Вваливается отец с женой и гостями. Набивают березовые поленья в три багажника и кортежем отправляются на Оку жечь костер, прихвативши Таньку и оставив бабушку Риту сумерничать в саду. Стоит великая сушь. Дрова на берегу, на ветру, так и полыхнули. Затрепетало, загудело пламя, рванулось лоскутьями ввысь. Молодая переводчица с испанского взяла гитару и запела по-испански. Знаменитый текст – начинается плач гитары, разбивается чаша утра. Не надо знать каждого отдельного слова, понятно по интонации. Кругом заклубилась мгла, а огонь поет свое: у меня светло, у меня тепло – красно летечко! Танька отходит в сторонку, издали смотрит в очерченный круг света. Какие-то ничейные стихи, которые она не смеет еще назвать своими, начинают звучать в голове:
