Скорее всего, жизнь его так бы и прошла в безвестности, не будь его отец одержимым собирателей древностей. Перешагнуть порог дома Айрленда — значило попасть в кунсткамеру. Здесь были картины Хогарта и Ван Дейка, редкие книги, фрагмент пелены мумии, а также оправленный в серебро кубок из «той самой шелковицы», которую Шекспир якобы посадил в Стратфорде-на-Эйвоне.
«Отец частенько повторял, — вспоминал Уильям-Генри в 1832 году, — что один-единственный клочок бумаги, написанный Бардом, стал бы для него бесценнейшим из сокровищ».
Когда именно юноше пришла в голову мысль о подделке, неизвестно. Все его мечты о литературной карьере пока вылились в несколько стихотворений. В 1794-м, вскоре после Рождества, Уильям-Генри решил попробовать себя на новом поприще. В одной из книг отцовского собрания имелось факсимиле корявой подписи Шекспира на старой купчей. Юноша отнес ее в адвокатскую контору и принялся тренироваться: он беспрестанно обводил подпись, пока не научился воспроизводить ее с закрытыми глазами. Затем на чистом пергаменте, вырезанном из старой конторской книги, где велись записи доходов от аренды, он особым образом разведенными чернилами (в ход пошел химический состав, который используют переплетчики) составил новую купчую, подержал ее над пламенем, чтобы чернила изменили цвет, и добавил к документу восковые печати, срезанные со старых купчих, хранившихся в адвокатской конторе.
Несколькими днями позже Уильям-Генри после обеда подошел к отцу, уже перешедшему в гостиную, вытащил из кармана новую купчую и чуть громче, чем намеревался, сказал: «Вот поглядите, сэр! Что вы об этом думаете?»
Сэмюэл развернул документ и несколько минут молча его изучал, особенно пристально разглядывая печати, и, наконец, вновь сложил пергамент.
— Я совершенно уверен, что это подлинная купчая того времени, — произнес он спокойнее, чем надеялся Уильям-Генри.
Если у коллекционера и оставались какие-либо сомнения в подлинности документа, они вскоре развеялись. На следующее утро он показал купчую своему другу, сэру Фрэнсису Идену, знатоку старинных печатей. Иден не только объявил документ подлинным, но и разгадал рисунок на печати. Невнятный Т-образный оттиск на воске (который Уильям-Генри даже не приметил), по словам Идена, изображал средневековую мишень для упражнений с копьем: столб и на нем вращающийся горизонтальный брус, в который целились будущие рыцари, осваивая турнирное мастерство.
Неудивительно, что Бард выбрал себе такую эмблему — ведь всадник «потрясает» (shake) своим «копьем» (spear). Оба любителя древностей были опьянены своим открытием. Как можно сомневаться в подлинности подписи, коль скоро она скреплена печатью с эмблемой Барда?
Так Уильям-Генри усвоил важный урок: люди видят то, что хотят видеть. Нужно лишь состряпать правдоподобную историю — жертвы обмана сами расцветят ее подробностями.
Весть о купчей распространилась быстро: друзья Сэмюэла Айрленда и коллеги-коллекционеры по вечерам собирались у него дома и обсуждали находку.
«Несколько человек говорили мне, — написал Уильям-Генри двумя годами позже, — что там, где найдена купчая, несомненно, должны храниться и все те рукописи и автографы Шекспира, которые ученые так давно и безуспешно ищут». Он сказал, что нашел купчую, роясь в старом сундуке некоего мистера X., богатого джентльмена, пожелавшего остаться неизвестным. Мистер X., добавил Уильям-Генри, не интересуется старыми бумагами и разрешил ему брать все, что вздумается.
Отец настойчиво добивался новых находок. «Он то молил, то требовал как следует порыться среди бумаг моего ‘друга’, — вспоминал Уильям-Генри годы спустя, — и часто обзывал меня полным идиотом за то, что я упускаю такую блистательную возможность».
Чтобы унять отца, Уильям-Генри пообещал, что поищет в сундуке новые сокровища. Вырезав форзацы из старых книг, он изготовил целую коллекцию фальшивок: контракты с актерами, переписку Шекспира и даже любовное стихотворение, посвященное невесте, Энн Хэтауэй, к которому Айрленд приложил прядь волос. Чтобы сфабриковать автографы известных пьес, юный мошенник просто переписал их с имевшегося у него издания. Оп-ля — вот вам и утраченный оригинал! Елизаветинскую орфографию он воспроизводил, щедро добавляя «е»[155] в конце слов, а, копируя пьесы, временами менял слова, выбрасывал строки и вставлял вместо них небольшие отрывки собственного сочинения. За сравнительно короткое время он представил отцу полный черновик «Короля Лира», а затем и фрагмент «Гамлета».
Многие из тех, кого приглашали на Норфолк-стрит, дабы удостоверить подлинность находок, не знали, от чего отталкиваться: шекспировские пьесы имели хождение в совершенно перекроенном виде. Так, в том же году в Королевском театре на Друри-лейн ставили «Короля Лира», который кончался тем, что Корделия выходит замуж за Эдгара, Лир, Глостер и Кент остаются в живых и собираются на покой.
Как все мошенники в прошлом и в настоящем, Уильям-Генри быстро понял, что лжи верят тем охотнее, чем она наглее. Самой смелой его фальшивкой стала авторская рукопись неизвестной шекспировской пьесы, якобы найденной все в том же сундуке мистера X. «С обычной своей порывистой дерзостью, — сознавался он позже, — я доложил мистеру Айрленду об открытии еще до того, как успел сочинить хоть строчку». Молодой человек вручал сгорающему от нетерпения отцу по сцене-другой, «как только находил время их написать».
В герои пьесы Уильям-Генри выбрал Вортигерна, британского полководца V века, завоевавшего королевский трон и, согласно легенде, влюбившегося в девушку по имени Ровена. Молодой человек воспользовался историей из «Хроник» Холиншеда (как нередко делал Шекспир), позаимствованных в отцовской библиотеке. Писал он свою пьесу на обычной бумаге собственным почерком, а отцу объяснил, что это-де расшифровка шекспировской рукописи. «Оригинал» Уильям-Генри изготовил позже, когда у него образовалось время переписать свое творение вычурным почерком на старинной бумаге.
Новая пьеса была довольно бессвязной, стихотворный размер частенько хромал, и все же в «Вортигерне и Ровене» есть куски, которые по-настоящему захватывают. В сцене пира (IV акт) сыновья Вортигерна возмущаются тем, что он посадил прекрасную Ровену рядом с собой, на место их матери-королевы. Вортигерн приходит в ярость:
Кто вы, чтобы оспаривать мой выбор?
Ужели я, король, склонюсь покорно
Под иго своенравных сыновей?
Ступайте прочь, покуда в исступленье
От вас я не отрекся, разорвав
Связующие узы естества.
Что такое родительский гнев, Уильям-Генри явно знал не с чужих слов. В целом же, пьеса была слабенькая и представляла собой коллаж из сцен и персонажей, украденных у Шекспира. Однако те, кто видел в ней новообретенное Слово Барда, сочли ее шедевром.
Дом на Норфолк-стрит стал для почитателей Шекспира местом паломничества. Сэмюэл вынужден был ввести посетительские часы: с полудня до трех по понедельникам, средам и пятницам. Сложился и соответствующий ритуал: гостям давали потрогать пергаментную купчую и прядь волос. Что же касается пьесы, не мог не возникнуть вопрос: почему Шекспир ее спрятал? Однако Уильям-Генри разрешил все недоумения, изготовив письмо, в котором драматург называет «Вортигерна и Ровену» лучшим своим творением, которое стоит куда больше, чем пока предлагает издатель[156].
Фрэнсис Уэбб из Геральдической коллегии, окрыленный сознанием того, что держал в руках автографы Барда, написал другу: «Эти бумаги несут на себе не только его собственноручную подпись, но и оттиск его души, все черты гения». Джеймс Боуден, критик, издатель лондонской ежедневной газеты «Оракул», тоже не сомневался в подлинности бумаг: «Они так потрясают разум, что всякий скептицизм просто смешон».
Ричард Бринсли Шеридан не разделял общих восторгов, однако ему как совладельцу театра требовалась пьеса, которая сделает сборы. Знаменитый драматург любил выпить, играл по крупной, сорил деньгами, а кроме того, был членом парламента — все это требовало немалых средств. Он только что расширил «Друри-Лейн», превратив его в самый большой театр Англии, вмещавший три с половиной тысячи зрителей. Тем самым, к огромным карточным долгам Шеридана прибавились долги за реконструкцию театра. Он не особенно чтил Барда, но прекрасно понимал, что шекспировская пьеса, найденная через двести лет после кончины автора, будет ежевечерне собирать полные залы.
Весной 1795 года Шеридан пришел к Айрлендам, чтобы ознакомиться с «Вортигерном». Через несколько страниц он наткнулся на строки, которые показались ему непоэтичными, да что там! — просто дурно написанными.
— Удивительно, — сказал Шеридан. — Вам известно мое мнение о Шекспире, но стихи он сочинять умел.
Еще через несколько страниц посетитель вновь остановился и взглянул на хозяина:
