Санчо (чуть не плача). Меня, сударь…
Дон Кихот. И отправился в путь. В дороге мне во множестве попадались великаны, злые волшебники, призраки…
Санчо (встревает). Андриаки, ваша милость.
Дон Кихот. Верно, Санчо. Они тоже.
Санчо (Сервантесу, негромко). Пес их знает, кто они такие на самом деле, эти андриаки.
Дон Кихот. Я знаю, Санчо, но я далеко не пес, ты заблуждаешься в этом вопросе. Это весьма чудовищные чудовища. (Сервантесу.) Итак, нам встречались андриаки и много другой мерзости…
Санчо (вставляет)…особливо девицы и вдовушки… сколько мы от них натерпелись!
Дон Кихот. Со всеми этими страшилищами я сражался и побеждал их. Правая рука моя секла и колола, левая – благодетельствовала. Однако шло время, и я увидел, что жизнь вокруг не становится лучше. Сколько бы я ни убил драконов, на их место заступали новые. Люди так же злобились, воевали и завидовали друг другу, как и прежде.
Санчо. Еще и хуже, сеньор.
Дон Кихот. И тогда я понял, что всех драконов не перебьешь. Тем более, они давным-давно замаскировались под людей.
Санчо (Сервантесу). Верьте слову, сударь. Бывало, приедем в местность, где дракон лютует. Только хотим отсечь голову, глядь – а это не дракон, а судья, или член магистрата, или городской голова, или какой другой уважаемый человек. Вот и едешь прочь, несолоно хлебавши.
Дон Кихот. Я постиг простую, и в то же время очень трудную вещь. Люди несчастны. И мое предназначение – не с драконами воевать, а утешать людей в их горестях, обидах и скорбях. Я кажусь им чудаком, они смеются надо мной – пусть. Но когда человек смеется, из него уходит злоба. Он не может убивать и калечить других, не может издеваться над ними, когда он смеется.
Сервантес. О, тут вы ошибаетесь. Я видел людей, которые со смехом перерезали ближнему горло и, хохоча, сажали его на кол.
Дон Кихот. Все же это исключение из правил. Обычно смех делает человека лучше и добрее.
Сервантес думает, опустив голову. Потом поднимает ее, смотрит на Дон Кихота.
Сервантес. Над вами смеются, сударь, а следовало бы плакать.
Дон Кихот. Почему?
Сервантес. Потому что ради людей вы сделали из себя посмешище!
Дон Кихот. Нет-нет, вы не правы. Я был и остаюсь рыцарем, рука моя тверда, а глаз верен. Но главное мое оружие нынче другое. Доброта и любовь.
Санчо (едва не плача, Сервантесу). Видите, ваша милость! Он совсем спятил!
Дон Кихот. Санчо, Санчо, когда же ты поймешь…
Внезапно в комнату забегает Олалья. Она носится по комнате, что-то пытается убрать, переставить, но у ней все валится из рук.
Олалья. Ох, Пресвятая Богородица! Спаси и сохрани, Матерь Божья! Что же это будет-то, а? Ну, куда мы, куда?
Педро (забегая, рявкает). Ну, что ты возишься?! Пошла вон!
Олалья убегает.
Сервантес. Что за беготня тут у вас, сеньор хозяин?
Педро. Будь я проклят, ваша милость, если что-то подобное случалось здесь раньше. Такие гости… Таких еще не бывало… И хотят видеть вас.
Сервантес. Меня?
Педро. Не вас! Его милость Дон Кихота.
Дон Кихот. Кто же хочет меня видеть?
Педро открывает было рот, но тут появляется изящная, богато одетая женщина – Дульсинея (Доротея). Она останавливается и смотрит на присутствующих.
Педро. Ее светлость Дульсинея Тобосская!
Дон Кихот (остолбенев на миг). Боже мой! Владычица моих помыслов…
Сервантес (Санчо, негромко). Кто это?
Санчо. Судя по имени – зазноба моего хозяина.
Дон Кихот (негромко). Не зазноба, дурак, а дама сердца.
Сервантес вопросительно смотрит на Санчо.
Санчо (Сервантесу). Так уж заведено у рыцарей, сударь. Вместо Бога они молятся прекрасным дамам.
Сервантес. Странный обычай.
Санчо. Что же тут странного? Бог – седовласый старец, а дамы все юны и прекрасны. А, значит, касаемо удовольствий ему до дам далеко….
Дон Кихот (сквозь зубы). Санчо! Не богохульствуй!
Санчо. Но это же правда, ваша милость. Почему правду всегда зовут богохульством?
Дульсинея. Кто из вас, господа, славный и непобедимый рыцарь Дон Кихот Ламанчский?
Дон Кихот, почтительно склонив голову, выходит вперед.
Дон Кихот. О, прекраснейшая из прекрасных! Это я, твой недостойный слуга.
Дульсинея. Подойди ко мне, рыцарь!
Дон Кихот подходит, с трудом становится на колено, целует протянутую руку.
Сервантес. Дама сердца видит его в первый раз?
Санчо. Сударь, многие жизнь проживут, а своей дамы сердца так и не встретят. Только жена глаза мозолит.
Дульсинея (Дон Кихоту). Сеньор рыцарь, прошу тебя следовать за мной!
Дон Кихот и Дульсинея выходят.
Санчо. Ну, дела, ваша милость! А я-то думал, что Дульсинея – деревенская девка Альдонса из Тобосо.
Сервантес. Она не похожа на девку.
Санчо. В том-то и суть! Он ведь каждого встречного заставлял говорить, что эта самая Дульсинея есть красивейшая из дам, какие только водятся в наших краях.
Сервантес. Она и правда красива.
Санчо (укоризненно). И вы туда же! Женщина, ваша милость – заклятый враг человечества.
Сервантес. Это почему?
Санчо. Сами посудите. Сначала они требуют любви, потом выходят за вас замуж, а затем добираются до кошелька.
Сервантес. Санчо, ты не знаешь всех женщин.
Санчо. И слава Богу, сеньор. Если бы все женщины мира залезли ко мне в кошелек, я бы точно умер.
Сервантес. Ты, значит, не веришь в любовь?
Санчо. Верю, ваша милость. Один раз сам был ее жертвой.
Сервантес. Любопытно.
Санчо. Изволите видеть, дочка моя, кобылица, затяжелела год назад. Я ее спрашиваю: «От кого беременна, щучья дочь?!» А она: «От великой любви!» После такого, ваша милость, я и за людей их считать не могу.
Сервантес. Санчо, ты не прав. Настанет день, когда женщин все-таки будут считать за людей.
Санчо. Надеюсь, я не доживу.
Сервантес. Вернемся к Дульсинее. Что ей надо от твоего полоумного господина?
Санчо. Зря вы так. Господин у меня – хоть куда. Один у него недостаток.
Сервантес. Какой же?
Санчо. Уж больно он добрый.
Сервантес. Разве это недостаток?
Санчо. По нынешним временам – конечно…
Сервантес. Похоже, от тебя толку не добьешься… (Прислушивается. Потом кричит.) Хозяин! Хозяин!! Педро, черт бы тебя подрал!
Педро (забегая). Что же вы так кричите, ваша милость?!
Сервантес. Где Дон Кихот?
Педро (понижая голос). Они заперлись.
Сервантес. Заперлись?
Педро. Вместе с госпожой.
Сервантес. А ты, негодяй, их подслушивал!
Педро. Вот еще… Что мне – подслушивать некого?!
Сервантес. О чем разговор?
Педро. Откуда мне знать?
Сервантес. Сейчас я встану с постели и так отхожу тебя шпагой…
Педро. Ну, хорошо, хорошо! Какой вы горячий. Сразу видно, благородный дон.
Сервантес. Ну!
Педро. Они говорили… Не очень-то я понял, признаться… А только мне кажется, наш рыцарь к ней клинья подбивает.
Сервантес. Клинья, говоришь?
Педро. Как Бог свят, клинья!
Слышен женский крик.
Санчо. Никак, разговоры кончились. До дела дошло…
В комнату вбегает перепуганная Олалья. Прячется за Педро. Следом за ней входит маркиз Теодоро – маленький лысоватый полный человек.
Теодоро (гневно). Где она, черт побери?!
Педро (напуган). Кто – она, ваша милость?
Теодоро. Моя жена!
Сервантес. Какая жена?
Теодоро (смотрит на них, после паузы, веско). У меня одна жена – Дульсинея Тобосская!
Сервантес сидит за столом и читает книгу. Олалья прибирается. Потом останавливается.
Олалья. Бедный, бедный сеньор Дон Кихот! Она ведь его совсем не любит, эта Дульсинея. Смеется над ним, издевается. И муж ее, маркиз, туда же.
