Пьер Корнель - Театр французского классицизма

Тайн от Доранта нет, мы старые друзья.

С его решениями спорить нам нельзя.
Я жду вас у себя.

Поговорить свободно
Вы дома сможете, коль будет вам угодно.

Не сразу сын ваш стал тем, кто теперь он есть,
Не все его дела вам оказали б честь.
Но было б тяжело вам видеть в ваши годы,
Какие перенес он беды и невзгоды.
Взяв деньги перед тем, как из дому уйти,
Он в первые же дни истратил их в пути,
И, чтоб добраться до Парижа, он в дороге
Молитвы продавал калекам и убогим,
Был предсказателем, и так с большим трудом
Парижа он достиг. Там жил, как все, — умом.
Публичным был писцом, потом поднялся выше,
Став у нотариуса клерком, но не вышел
Служака из него: он от бумаг устал;
И вот с ученой обезьяною он стал
Бродить по ярмаркам. Потом слагал куплеты
Для уличных певцов, которые за это
Ему платили мзду. И он, трудясь, как мул,
И выработав стиль, на большее рискнул —
Писать романы стал, не выходя из дома,
И песни для Готье, и байки для Гийома.[9]
А после снадобьем от яда торговал.
И столько раз потом профессию менял,
Что никогда Бускон, Гусман и Ласарильо[10]
С ним не сравняются, что б там ни говорили…
Зато Доранту есть о чем поговорить.

Как за его уход мне вас благодарить!

Я вам не показал еще мое искусство,
И краток мой рассказ: щажу я ваши чувства.
Так вот, потом ваш сын, утратив прежний пыл,
Судьбой капризною в Бордо заброшен был
И находился там в неважном положенье,
Покуда не попал однажды в услуженье
К вояке местному, который был влюблен.
И так его дела повел удачно он,
Что деньги храбреца влюбленного попали
В карман его слуги; к тому же вскоре стали
Они соперниками: очень уж мила,
Как догадались вы, красавица была.
Все, что он пережил, вы знать должны по праву.
Потом я покажу вам блеск его и славу
И покажу, каким предался он трудам.

За утешение я благодарен вам.

По свету странствуя, сообразил он скоро,
Что можно не всегда под именем Клиндора
Являться на люди, и начал называть
Себя он ля Монтань. Вам это надо знать.
А также помните: хоть медлю я с показом
Теней, которые имеют речь и разум,
Сомненье ни к чему, гоните прочь его:
Тут заурядное бессильно волшебство;
И в этот грот войдя, вы убедитесь лично,
Что волшебство мое от всех других отлично.

Любое зрелище вас не должно пугать.
А главное, мой грот нельзя вам покидать,
Иначе мертвым вас близ грота обнаружат.
Смотрите: вот ваш сын и тот, кому он служит.

Летит к нему душа, забыв про волшебство.

Велите ей молчать и слушайте его.

О чем задумались вы, сударь? Разве можно,
Такие подвиги свершив, мечте тревожной
Дать овладеть собой? Не утомили вас
Победы, почести и славы трубный глас?

Ты прав, задумчив я: все не могу решиться,
Кого еще должна сразить моя десница,—
Великий есть Могол, и есть персидский шах…

О сударь, пусть живут. Повергнув их во прах,
Чего достигли б вы? Нет вашей славы выше!
И армии у вас нет тоже, как я слышал.

Нет армии? О трус! Зачем же мне она?
Иль недостаточно рука моя сильна?
Или при имени моем не рухнут стены?
Не побегут полки, как было неизменно?
Так знай же, негодяй: я храбростью своей,
Как только появлюсь, смирю любых царей;
Три Парки прилетят[11] по моему приказу,
И царство целое они разрушат сразу;
Гром — артиллерия моя, а взмах руки
Сметает крепости, редуты и полки;
А стоит дунуть мне — взлетит все остальное.
И ты об армии смел толковать со мною?
Нет! Недостоин ты с героем рядом быть!
Да мог бы взглядом я одним тебя убить!
Но думаю сейчас я об одной девице,
И не убью тебя: я перестал сердиться.
Божок со стрелами, смирявший всех богов,
Смиряет и меня, он смерть изгнать готов
Из страшных глаз моих, что всё вокруг сжигают,
Разносят, режут, бьют, крушат, уничтожают.
Но прилетел божок, что сводит всех с ума,
И я сама любовь и красота сама.

Переменились вмиг! О да, вам все подвластно:
Ужасны были вы и стали вдруг прекрасны,
И бьюсь я об заклад — нет женщины такой,
Что устояла бы пред вашей красотой.

Я говорил тебе и повторяю снова:
Все будет, как хочу, скажи я только слово;
Могу очаровать и устрашить могу,
Дать счастье женщине и страх внушить врагу.
В те дни, когда мой вид все время был прекрасен,
От женской пылкости я просто стал несчастен:
Едва мне стоило переступить порог,
Их сотни замертво валились тут же с ног.
Ко мне принцессы на свидание ходили,
И жены королей любви моей молили,
А эфиопская царица при луне
Стенала горестно, мечтая обо мне.
Одна султанша даже разум потеряла,
Потом другая из сераля убежала,
Султан турецкий был ужасно раздражен.

Не жалко мне его, имел он много жен.

Вредило это все моим военным планам
И мир завоевать мешало постоянно,
К тому же под конец я от любви устал;
И я гонца судьбы к Юпитеру послал,
Велев ему сказать, чтоб страсти, слезы, драмы
Он от меня отвел: мне надоели дамы;
В противном случае поднимется мой гнев,
Захватит небеса и, громом завладев,
Сместит Юпитера и Марсу во владенье
Гром этот передаст. Великое смятенье
Объяло небеса, и я с минуты той,
Когда угодно мне, блистаю красотой.

Иначе сколько бы записок вам носил я!

Их в руки не бери: избавился насилу!
Но если… Понял ты? Что говорит она?

Что вы храбрее всех и что поражена
Тем, как прекрасны вы и как во гневе грозны,
И если впрямь у вас намеренья серьезны,
То участь ждет ее богини.

В те года,
О коих раньше говорил я, мне всегда
С богинями везло. Довольно странный случай
Припомнил я сейчас: весь мир был взбаламучен,
Сошла природа вдруг с извечного пути,
И всё лишь потому, что не смогло взойти
На небе солнце, лучезарное светило.
Оно не двигалось, оно не находило
Аврору… Что же с ней? В лесах Цефала[12] — нет,
Искали во дворце Мемнона, но одет
Во мрак его дворец, и продолжалось это
До середины дня… Весь мир сидел без света.

И где ж она была, владычица зари?

Где? В комнате моей! Но что ни говори,
Зря время провела и плакала напрасно:
Я был неумолим к речам и клятвам страстным.
Она любовь мне предлагала, но в ответ
Я отдал ей приказ вернуть природе свет.