Рогов. Дуся, эта бабка тоже за тобой ходит? (Дуся молчит, Марья тоже.) Ты живешь здесь? Чего ты в сарае делала?
Марья. Срала делала!
Рогов. Смелая какая. Татарка, что ли?
Марья. Сам татарка. Я христиан православный.
Рогов. Теперь вижу, мордва настоящая. (Марья плюет.)
Дуся. Плюет! Опять плюет!
Марья. Прости мене, Дуся Божья.
Рогов. Паспорт есть?
Марья показывает ему два кукиша.
Рогов. Нет паспорта, надо понимать. Будет Мария Мордвина, и хватит с тебя. Семенов, ты пиши, пиши. Стало быть, три. А где четвертая?
Антонина. К родне ушла.
Рогов. К родне… А звать ее как?
Антонина. Анастасия.
Рогов. А фамилия?
Антонина. Не знаю.
Рогов. Не знаешь, значит. (Тянется папироской к лампаде. Марья кидается на него.)
Марья. Сам татарин! Мать твоя татарин! Место святое не знаешь!
Рогов сильным ударом отшвыривает ее к двери. В этот момент дверь отворяется, вводят Тимошу. Он в солдатском исподнем, босой.
Семенов. Лестницу на чердак приставили, а там нашли вот… в сундуке.
Рогов. Братан! Какая встреча! Бабка! Еще стакан неси! Ай, Дуся! Спасибо тебе, брата моего привечаешь, в сундуке укрываешь. Выпьем со свиданьицем, Тимофей!
Тимоша. Я не пью, Сеня.
Рогов. Сеня! Сеня я тебе! А раз я тебе Сеня, то уж пей! (Тимоша пьет.) Так чего ты в сундуке делал? Богу молился или бабкины сорочицы считал?
Дуся. Пресвятая Троица, помилуй нас!
Рогов. Врешь, Дуся! Здесь судить и миловать не Троица будет, а тройка. В первую голову будет тройка судить дезертира Тимофея Рогова, а уж потом за укрывательство Авдотью Кислову с ее сожительницами, как их там. А что двое красноармейцев через тебя, чудотворицу, ослепли, так я в это не верю, и потому за это тебе, Дуся, ничегошеньки не будет. А получишь по справедливому народному закону.
Марья. Народный, да? Где народ? Зови народ!
Рогов. Мало получила. Народ – это я. Я – народ. А ты – навоз. Сидите и молитесь. (Заталкивает в смежную Дусину комнатку, и впервые закрывается дверь в выгородке или занавеска.) Семенов, ступай на улицу, приведи двух местных, первых, кто под руку попадет.
Семенов уходит.
Рогов. А ты, Тимофей, сядь, отдохни, дух переведи. В сундуке-то не вольный воздух. Мы не изверги какие. Все по-хорошему. Ведь сколько плохого про нас говорят. И все напрасно. А для нас первое дело – справедливость. Революционная справедливость. Чтоб по правде. (Стучит в дверь к Дусе.) Дусь, скажи, хочешь, чтоб по правде все было? (Пение из-за выгородки.) Деревня ваша, между прочим, на плохом счету. Сельсовет не выбрали, мужики – никакой активности. (Тимоше.) Или вроде тебя, недомерки.
Входит Семенов, приводит Надюи Голованов а. Голованов в глубоком похмелье, руки трясутся, свет не мил. Надя хочет перекреститься на икону, но останавливается, машет рукой.
Семенов. Товарищ Рогов, а баба годится?
Рогов. Отчего же не годится. Очень даже годится. Местная?
Надя. Из Салослова я. Здесь замужем.
Рогов. Чья?
Надя. Петра Фомича Козелкова.
Рогов. А, Петька Хромый. А я Рогов.
Надя. Ой? Самый Рогов?
Рогов. Самый и есть. На какую ж такую работу вы направляетесь?
Надя. Да тут бабка одна живет, у нее взять можно…
Рогов. А тебе, значит, невмоготу стало?
Голованов мычит, трясется.
Надя. Похмелиться просит.
Рогов. Я чтой-то его не знаю. Он-то местный? И вроде знакомый, и вроде нет. А? Учитель! Учитель Голованов! Николай Николаич! Ну и хорош сделался! (Голованов устремляется к бутылке на столе, но Рогов ему не дает.) Ну, Голованов, что ли? (Голованов кивает, мычит, морщится. Рогов наливает стакан и ставит на середину стола, подальше от Голованова.) Хорош, хорош… Сколько лет не виделись! Десять? Восемь?
Надя. Да не мучь человека, дай ты ему.
Рогов. А ты добрая.
Надя. Да, я добрая. Попроси – чего хошь дам.
Рогов. А чего мне просить, мне все сами несут. На блюде. Как голову Иоанна Крестителя. А не принесут, сам возьму. Мы не просим.
Надя. Ишь вы какие… (Берет стакан со стола, передает Голованову, тот заглатывает и садится, закрыв глаза.)
Рогов. А ты ж, говорила, Козелкова жена?
Надя. Захочу – жена, не захочу – не жена. Это как мне угодно будет.
Рогов. Значит, себе хозяйка? Самостоятельная?
Надя. Именно что.
Рогов. Это хорошо. А как тебя, Надежда, по отчеству?
Надя. Григорьевна.
Рогов. Хорошо. Сделаем мы тебя, Надежда Григорьевна, большим человеком, будет тебя народ слушать.
Надя. Да кто меня послушает, смех один будет.
Рогов. Все послушают, и смеху никакого не будет. (Зевает.) Страх будет.
Голованов (открывает глаза, как будто отошел от обморока). Еще вот столько, и я… все… Аллес вирд ин орднунг. (Показывает, сколько.)
Рогов. Столько? (Наливает. Голованов выпивает, трясет головой.)
Голованов. Все. Хорош. Арсений Рогов, помню тебя. Местный фабрикант Талашкин Афанасий Силыч, из Городка, держался передовых взглядов и послал меня в Цюрих, а там два года учили, как преподавать разного рода рукоделие, включая и железное, крестьянским ребятишкам. Ферштеен зи? Вере ихь юнгер… Ентшульдиген битте… Но, вернувшись, стал я заниматься не педагогической деятельностью, а революционной. Ты тогда под стол пешком… А я – организовывал стачку на мануфактурах и арестован был в начале девятьсот шестого года за это самое дело. (Протягивает пустой стакан Рогову.) Еще чуток.
Рогов. Так ты меньшевик, что ли?
Голованов. Меньшевик, большевик… Какая разница? Об этом и разговору не было. Я – профессиональный революционер. В прошлом. В настоящем – профессиональный пьяница. Никаких теоретических вопросов не обсуждаю. (Рогов наливает ему чуть-чуть, Голованов выпивает, расслабляется.) Так вот, дорогие мои, по ходатайству Талашкина, того же самого местного капиталиста и буржуя, как вы говорите, уездный педагогический совет дал мне разрешение преподавать в ремесленной школе. До того мне преподавать запрещали – ссыльный был! И в первый же год моей педагогической деятельности учился в моем классе вот такой мальчишечка, Арсений Рогов. А? Какая память! (Подставляет стакан.) Чуть-чуть.
Рогов. Понял. И ты годишься.
Голованов. Честно говоря, я не особенно гожусь. Впрочем, Надюша, как? (Она кокетливо фыркает.) Но здесь, в деревне Брюхо, я кое на что гожусь. Могу за бутылку самогона крышу починить, печь переложить или гроб сбить. Учили хорошо в Цюрихе.
Рогов. Ладно, хватит. Вижу, что годишься. Найди, Николай Николаич, баньку у кого получше, истопи. Мы попаримся. Семенов, попаримся? А ты спинку потрешь? (Надя хихикает.)
Голованов. Она потрет, всем потрет. Она баба хорошая.
Рогов. А потом, стало быть, и закусим. А ровно это… (смотрит на часы) в восемь часов по новому, по советскому времени вот тут, на этом самом месте, мы собираемся. Ты, Голованов, получишь за свои труды бутыль самогону, а ты, Надька, как будешь стараться… (Тимоше.) А ты что здесь сидишь, таращишься? Иди к своим! (Заталкивает Тимошу к Дусе и закрывает за ним дверь.) Семенов! (Входит Семенов.) Со стороны окон поставь Мухамеджина, а у этой двери – Сидоренку. (Стучит в дверь.) Арестованные! Что тихо поете? А то вас там не услышат! Можно и погромче. Нам не мешает. (Семенову.) Приказание выполняйте. (Шлепает Надю по заду, сует щенка за пазуху.) Пройтись, что ли, по деревне, навестить кое-кого. (Декламирует.) Вот моя деревня, вот мой дом родной…
Уходит. У двери в Дусину келью садится красноармеец Сидоренко, у первой двери – Семенов. Сидоренко сворачивает самокрутку.
Сидоренко. Егор, як ты разумиешь, до вичору управимся?
Семенов. Не. На восемь назначено. Пока то, другое. Раньше утра никак.
Сидоренко. Подывись, Егор, яки гарны сундуки. Бабка богата, як жид. Треба пошукать ее трошки, а?
Семенов. Пошукаешь еще, пошукаешь.
Сидоренко. Та ж не люблю без дила сидеть, я ж вроблять люблю.
Семенов. А ты посиди перекури. Чего тебе неймется старухины тряпки трясти…
