<1967>
Реже, меньше ноют раны:
Четверть века – срок большой, —
Но в виски, как в барабаны,
Бьется память, рвется в бой...
Москвичи писали письма,
Что Москвы врагу не взять.
Наконец разобрались мы,
Что назад уже нельзя.
Нашу почту почтальоны
Доставляли через час, —
Слишком быстро – лучше б годы
Эти письма шли от нас!
Мы, как женщин, боя ждали,
Врывшись в землю и снега, —
И виновных не искали,
Кроме общего врага.
И не находили места —
Ну скорее, хоть в штыки! —
Отступавшие от Бреста
И сибирские полки.
Ждали часа, ждали мига
Наступленья столько дней! —
Чтоб потом писали в книгах:
«Беспримерно, по своей...»
По своей громадной вере,
По желанью отомстить,
По таким своим потерям,
Что ни вспомнить, ни забыть.
Кто остался с похоронной —
Прочитал: «Ваш муж, наш друг...»
Долго будут по вагонам —
Кто без ног, а кто без рук.
Чем и как, с каких позиций
Оправдаешь тот поход —
Почему мы от границы
Шли назад, а не вперед?
Может быть, считать маневром
(Был в истории такой), —
Только лучше б в сорок первом
Нам не драться под Москвой!
...Помогите, хоть немного,
Оторвите от жены!
Дай вам бог поверить в бога —
Если это бог войны!
<До 1968>
Хоть нас в наш век ничем не удивить,
Но к этому мы были не готовы, —
Дельфины научились говорить!
И первой фразой было: «Люди, что вы!»
Ученые схватились за главы,
Воскликнули: «А ну-ка, повторите!»
И снова то же: «Люди, что же вы!»
И дальше: «Люди, что же вы творите!
Вам скоро не пожать своих плодов.
Ну, мы найдем какое избавленье... —
Но ведь у вас есть зуб на муравьев,
И комары у вас на подозренье...»
Сам Лилли в воду спрятал все концы,
Но в прессе – крик про мрачные карти<ны>,
Что есть среди дельфинов мудрецы,
А есть среди дельфинов хунвейбины.
Вчера я выпил небольшой графин
И, видит бог, на миг свой пост покинул.
И вот один отъявленный дельфин
Вскричал: «Долой общение!» – и сгинул.
Когда ж другой дельфин догнал того
И убеждал отречься от крамолы —
Он ренегатом обозвал его
И в довершение крикнул: «Бык комолый!»
<1968>
На острове необитаемом
Тропинки все оттаяли,
Идешь – кругом проталины,
И нету дикарей.
Пришел корвет трехпалубный,
Потрепанный и жалобный.
Команда закричала б: «Мы
Остались поскорей!»
Тут началась истерика:
«Да что вам здесь – Америка?»
Корвет вблизи от берега
На рифы налетел.
И попугая спящего,
Ужасно говорящего,
Усталого, ледащего
Тряхнуло между дел.
Сказали – не поверил бы:
Погибли кости с черепом,
А попугай под берегом
Нашел чудной вигвам.
Но он там, тем не менее,
Собрал все население
И начал обучение
Ужаснейшим словам.
Писать учились углями,
Всегда – словами грубыми,
И вскорости над джунглями
Раздался жуткий вой.
Слова все были зычные,
Сугубо неприличные,
А попугай обычно им:
«А ну-ка, все за мной!»
<1968>
Все было не так, как хотелось вначале,
Хоть было все как у людей,
Но вот почему-то подолгу молчали,
И песни для них по-другому звучали,
Но, может, не надо, им так тяжелей...
И нужно чуть-чуть веселей.
Ну пожалуйста!
Нам так хорошо, но куда интересней,
Когда все не так хорошо,
И люди придумали грустные песни,
Со мной ей не скучно, не скучно и мне с ней,
И любят, и хвалят их – песни с душой:
«Пожалуйста, спойте еще!
Ну пожалуйста!»
Со Средневековья подобных идиллий
Не видел никто из людей:
Они друг без друга в кино не ходили,
Они друг у друга часы подводили —
Хитрили, чтоб встретиться им поскорей.
Не верите? Что? Для детей?
Ну пожалуйста!
<1968>
Где-то там на озере
На новеньком бульдозере
Весь в комбинезоне и в пыли —
Вкалывал он дó зари,
Считал, что черви – козыри,
Из грунта выколачивал рубли.
Родственники, братья ли —
Артельщики, старатели, —
Общие задачи, харч и цель.
Кстати ли, некстати ли —
Но план и показатели
Не каждому идут, а на артель.
Говорили старожилы,
Что кругом такие жилы! —
Нападешь на крупный куст,
Хватит и на зубы, и на бюст.
Как-то перед зорькою,
Когда все пили горькую,
В головы ударили пары, —
Ведомый пьяной мордою,
Бульдозер ткнулся в твердую
Глыбу весом в тонны полторы.
Как увидел яму-то —
Так и ахнул прямо там, —
Втихаря хотел – да не с руки:
Вот уж вспомнил маму-то!..
Кликнул всех – вот сраму-то! —
Сразу замелькали кулаки.
Как вступили в спор чины —
Все дела испорчены:
«Ты, юнец, – Фернандо де Кортец!»
Через час все скорчены,
Челюсти попорчены,
Бюсты переломаны вконец.
1968
У Доски, где почетные граждане,
Я стоял больше часа однажды и
Вещи слышал там – очень важные.
«...В самом ихнем тылу,
Под какой-то дырой,
Мы лежали в пылу
Да над самой горой, —
На природе, как в песне – на лоне,
И они у нас как на ладони, —
Я и друг – тот, с которым зимой
Из Сибири сошлись под Москвой.
Раньше оба мы были охотники —
А теперь на нас ватные потники
Да протертые подлокотники!
Я в Сибири всего
Только соболя бил, —
Ну а друг – он того —
На медведя ходил.
Он колпашевский – тоже берлога! —
Ну а я из Выезжего Лога.
И еще (если друг не хитрит):
Белку – в глаз, да в любой, говорит...
Разговор у нас с немцем двухствольчатый:
Кто шевелится – тот и кончатый, —
Будь он лапчатый, перепончатый!
Только спорить любил
Мой сибирский дружок —
Он во всем находил
Свой, невидимый прок, —
Оторвался на миг от прицела
И сказал: «Это мертвое тело —
Бьюсь на пачку махорки с тобой!»
Я взглянул – говорю: «Нет – живой!
Ты его лучше пулей попотчевай.
Я опричь того ставлю хошь чего —
Он усидчивый да улёжчивый!»
Друг от счастья завыл —
Он уверен в себе:
На медведя ходил
Где-то в ихней тайге, —
Он аж вскрикнул (негромко, конечно,
Потому что – светло, не кромешно),
Поглядел еще раз на овраг —
И сказал, что я лапоть и враг.
И еще заявил, что икра у них!
И вообще, мол, любого добра у них!..
И – позарился на мой «браунинг».
Я тот «браунинг» взял
После ходки одной:
Фрица, значит, подмял,
А потом – за спиной...
И за этот мой подвиг геройский
Подарил сам майор Коханойский
Этот «браунинг» – тот, что со мной,
Он уж очень мне был дорогой!
Но он только на это позарился.
Я и парился, и мытарился...
Если б знал он, как я отоварился!
Я сначала: «Не дам,
Не поддамся тебе!»
А потом: «По рукам!» —
И аж плюнул в злобе.
Ведь не вещи <же> – ценные в споре!
Мы сошлись на таком договоре:
Значит, я прикрываю, а тот —
Во весь рост на секунду встает...
Мы еще пять минут погутарили —
По рукам, как положено, вдарили, —
Вроде нá поле – на базаре ли!
Шепчет он: «Коль меня
И в натуре убьют —
Значит, здесь схоронят,
И – чего еще тут...»
Поглядел еще раз вдоль дороги —
И шагнул, как медведь из берлоги, —
И хотя уже стало светло —
Видел я, как сверкнуло стекло.
Я нажал – выстрел был первосортненький,
Хотя «соболь» попался мне вёртненький.
А у ног моих – уже мёртвенький...
Что теперь и «наган» мне —
Не им воевать.
Но свалился к ногам мне —
Забыл, как и звать, —
На природе, как в песне – на лоне.
И они у нас как на ладони.
...Я потом разговор вспоминал:
Может, правда – он белок стрелял?..
Вот всю жизнь и кручусь я как верченый.
На Доске меня это<й> зачерчивай!
...Эх, зачем он был недоверчивый!»
<1968>
