<Между 1966 и 1971>
Приехал в Монако
какой-то вояка,
Зашел в казино и спустил капитал, —
И внутренний голос
воскликнул, расстроясь:
«Эх, елки-моталки, – опять проиграл!»
Банкрот заорал: «Кто это сказал?!»
Крупье безучастно плечами пожал,
Швейцар ему выход в момент указал,
Тот в глаз ему дал, – ну, в общем, скандал.
А он все кричал: «Кто <это> сказал?!
Мне этот же голос число подсказал!..» —
Стрельнул себе в рот – и тотчас замолчал.
Не стало бедняги, и жаль капитал.
<Между 1966 и 1971>
Вот я выпиваю,
потом засыпаю,
Потом просыпаюсь попить натощак, —
И вот замечаю:
не хочется чаю,
А в крайнем случáе – желаю коньяк.
Всегда по субботам
мне в баню охота,
Но нет – я иду соображать на троих...
Тут врали ребяты,
что – есть телепаты,
И даже читали в газете про их.
А я их рассказу
поверил не сразу, —
Сперва я женился – и вспомнил, ей-ей:
Чтоб как у людей я
желаю жить с нею, —
Ан нет – все выходит не как у людей!
У них есть агенты
и порпациенты —
Агенты не знаю державы какой, —
У них инструменты —
магнитные ленты,
И нас они делают левой ногой.
Обидно, однако, —
вчера была драка:
Подрались – обнялись, – гляжу, пронесло.
А áгент внушает:
«Добей – разрешаю!»
Добил... Вот уже восемь суток прошло.
Мне эта забава
совсем не по нраву:
Пусть гнусности мне перестанут внушать!
Кончайте калечить
людям кажный вечер
И дайте возможность самим поступать!
<Между 1966 и 1971>
Сколько великих выбыло!
Их выбивали нож и отрава...
Что же, на право выбора
Каждый имеет право.
<1971>
В восторге я! Душа поет!
Противоборцы перемерли,
И подсознанье выдает
Общеприемлемые перлы.
А наша первая пластинка —
Неужто ли заезжена?
Ну что мы делаем, Маринка!
Ведь жизнь – одна, одна, одна!
Мне тридцать три – висят на шее.
Пластинка Дэвиса снята.
Хочу в тебе, в бою, в траншее —
Погибнуть в возрасте Христа.
А ты – одна ты виновата
В рожденье собственных детей!
Люблю тебя любовью брата,
А может быть – еще сильней!
<1971>
Отпишите мне в Сибирь, я в Сибири!
Лоб стеною прошиби в этом мире!
Отпишите мне письмо до зарплаты,
Чтоб прочесть его я смог до питья-то.
У меня теперь режим номер первый —
Хоть убей, хоть завяжи! – очень скверный.
У меня теперь дела ох в упадке,
То ли пепел, то ль зола, всё в порядке.
Не ходите вы ко мне, это мало,
Мне достаточно вполне персонала.
Напишите мне письмо поправдивей,
Чтоб я снова стал с умом, нерадивый.
Мне дают с утра яйцо, даже всмятку,
Не поят меня винцом за десятку,
Есть дают одно дерьмо – для диеты...
Напишите ж мне письмо не про это.
<1971>
Ядовит и зол, ну словно кобра, я —
У меня больничнейший режим.
Сделай-ка такое дело доброе —
Нервы мне мои перевяжи.
У меня ужасная компания —
Кресло, телефон и туалет...
Это же такое испытание,
Мука и... другого слова нет.
Загнан я, как кабаны, как гончей лось,
И терплю, и мучаюсь во сне.
У меня похмелие не кончилось —
У меня похмелие вдвойне.
У меня похмелье от сознания,
Будто я так много пропустил...
Это же моральное страдание!
Вынести его не хватит сил.
Так что ты уж сделай дело доброе,
Так что ты уж сделай что-нибудь.
А не то – воткну себе под ребра я
Нож. И всё, и будет кончен путь!
<1971>
«Я б тоже согласился на полет,
Чтоб приобресть благá по возвращенье! —
Так кто-то говорил. – Да, им везет!..»
Так что ж он скажет о таком везенье?
Корабль «Союз» и станция «Салют»,
И Смерть – в конце, и Реквием – в итоге...
«СССР» – да, так передают
Четыре буквы – смысл их дороги.
И если Он живет на небеси,
И кто-то вдруг поднял у входа полог
Его шатра. Быть может, он взбесил Всевышнего.
Кто б ни был – космонавт или астролог...
Для скорби в этом мире нет границ,
Ах, если б им не быть для ликованья!
И безгранична скорбь всех стран и лиц,
И это – дань всемирного признанья...
<1971>
Жизнь оборвет мою водитель-ротозей.
Мой труп из морга не востребует никто.
Возьмут мой череп в краеведческий музей,
Скелет пойдет на домино или в лото.
Ну всё, решил – попью чайку да и помру:
Невмоготу свою никчемность превозмочь.
Нет, лучше пусть все это будет поутру,
А то – лежи, пока не хватятся, всю ночь.
В музее будут объегоривать народ,
Хотя народу это, в общем, все равно.
Мне глаз указкою проткнет экскурсовод
И скажет: «Вот недостающее звено».
Иль в виде фишек принесут меня на сквер,
Перетряхнут, перевернут наоборот,
И, сделав «рыбу», может быть, пенсионер
Меня впервые добрым словом помянет.
Я шел по жизни, как обычный пешеход,
Я, чтоб успеть, всегда вставал в такую рань...
Кто говорит, что уважал меня, – тот врет.
Одна... себя не уважающая пьянь.
<1971>
В голове моей тучи безумных идей —
Нет на свете преград для талантов!
Я под брюхом привыкших теснить лошадей
Миновал верховых лейтенантов.
...Разъярялась толпа, напрягалась толпа,
Нарывалась толпа на заслоны —
И тогда становилась толпа на попа,
Извергая проклятья и стоны.
Дома я раздражителен, резок и груб, —
Домочадцы б мои поразились,
Увидав, как я плакал, взобравшись на круп, —
Контролеры – и те прослезились.
Столько было в тот миг в моем взгляде на мир
Безотчетной отчаянной прыти,
Что, гарцуя на сером коне, командир
Удивленно сказал: «Пропустите!»
Он, растрогавшись, поднял коня на дыбы —
Аж нога ускользнула из стремя.
Я пожал ему ногу, как руку судьбы, —
Ах, живем мы в прекрасное время!
Серый конь мне прощально хвостом помахал,
Я пошел – предо мной расступились;
Ну а мой командир – на концерт поскакал
Музыканта с фамилией Гилельс.
Я свободное место легко разыскал
После вялой незлой перебранки, —
Всё не сгонят – не то что, когда посещал
Пресловутый Театр на Таганке.
Тесно здесь, но тепло – вряд ли я простужусь,
Здесь единство рядов – в полной мере!
Вот уже я за термосом чьим-то тянусь —
В нем напиток «кровавая Мэри».
Вот сплоченность-то где, вот уж где коллектив,
Вот отдача где и напряженье!
Все болеют за нас – никого супротив, —
Монолит – без симптомов броженья!
Меня можно спокойно от дел отстранить —
Робок я перед сильными, каюсь, —
Но нельзя меня силою остановить,
Если я на футбол прорываюсь!
1971
Может быть, моряком по призванию
Был поэт Руставели Шота...
По швартовому расписанию
Занимает команда места.
Кто-то подал строителям мудрый совет —
Создавать поэтический флот.
И теперь Руставели – не просто поэт,
«Руставели» – большой теплоход.
А поэта бы уболтало бы,
И в три балла бы он померк,
А теперь гляди с верхней палубы
Черный корпус его, белый верх.
Непохожих поэтов сравнить нелегко,
В разный срок отдавали концы
Руставели с Шевченко и Пушкин с Франко...
А на море они – близнецы.
О далеких странах мечтали и
Вот не дожили – очень жаль!..
И «Шевченко» теперь – близ Италии,
А «Франко» идет в Монреаль.
<1971>
