Второе действие
Декорация та же. Вечер. Входит Фома с пледом подмышкой, везя в кресле-каталке Старуху.
ФОМА. Ты уверена?
СТАРУХА. Ночь будет теплой. Нина, кажется, уснула, и незачем ее тревожить: посплю под звездами.
ФОМА. (Закутывая ее пледом) А ну, забредет кто-нибудь? Люди разные бывают.
СТАРУХА. Кто бы ни забрел, какой прок ему во мне? Оставь уже плед в покое.
ФОМА. Хочу, чтоб тебе тепло было.
СТАРУХА. Тебе просто нравится меня трогать.
ФОМА. Это – правда, Вера. Мне нравится. Не уезжала бы ты, а? Как я без тебя буду?
СТАРУХА. А со мной как ты будешь? Мне нянька нужна, а кто мне ее теперь наймет?
ФОМА. Я сам за тобой ходить буду. Я все могу для тебя делать. Я – еще сильный: могу тебя на руках носить.
СТАРУХА. Мне жизни совсем немножко осталось, Фома. Зачем тебе меня хоронить?
ФОМА. Если б я тебя схоронил, я бы скоро за тобой в землю и ушел. Все думал, хоть в одной земле с тобой лежать буду, а ты уезжаешь невесть куда. Дался тебе этот океан.
СТАРУХА. Океан – это не любопытство мое. Это… как бы тебе сказать… Океан – это будет выдох мой последний. Я набрала в грудь слишком много воздуха и никак не выдохну. Никак не найду дверь, чтобы выйти. А увижу океан и уйду… в безбрежность. И уйду счастливая. Поедем с нами, Фома, и будет так все хорошо, правда!
ФОМА. Куда ж я поеду?.. У меня и документов-то нет заграничных.
СТАРУХА. Ну вот! Ты же сам и отказался! Юлька бы все устроила. Гордость, Фома – не для стариков. Роскошь это для нас ненужная.
ФОМА. Да какая гордость? Стыд у меня есть и все.
СТАРУХА. Получается, что у меня стыда нет.
ФОМА. Да ты-то ей – не чужая, Юльке твоей. Ты, можно сказать, жизнь ей дала, если разобраться. Ты для нее – почти, как мать, а, может, и поболее. Ты и мне жизнь дала, Вера, хоть и по-другому. Сила у тебя такая есть. Вот я при тебе и живу. Да видно, зажился. Незачем мне и жить-то теперь.
СТАРУХА. Зачем мы живем, боюсь, не нам знать, Фома. Только мне уж возврата нет.
ФОМА. Есть возврат, как – нет? Вон, встречная полоса – свободная. Пересажу тебя в мою машину, развернемся и – домой. Поедем назад, Вера, доживем вместе, а?
СТАРУХА. Поздно уже… Тебе нужно отдохнуть, Фома. Иди, поспи. И мне дай. А там, глядишь, Юлька вернется. Может, скоро поедем все. Надо поспать.
ФОМА. (Свинчивая матрешку) Выходит, бросаешь ты меня. Спокойной тебе ночи, Вера. (Уходит).
СТАРУХА. (Одна) Бросаю… Я его бросаю! (Пожав плечами). Господи… Господи! Сроду к Тебе не обращалась и не знаю, есть ли Ты вообще. А если Ты есть, то ничем Ты нас так не казнишь, как любовью. И ничем так не милуешь, как любовью. Чего Ты хочешь от нас? Чего ждешь?
Шевелится борщевик. Из него возникает человеческая фигура, напоминающая Пушкина, и забирается на пьедестал.
Кто там?.. Кто вы?
БОРЩЕВИК. Я – борщевик.
СТАРУХА. Борщевик?!.. Но почему вы похожи на Пушкина?
БОРЩЕВИК. Я расту из земли, где много людей лежат. Те, кто еще – на земле, видят и слышат во мне каждый свое – что кому ближе. А попросите – явлюсь, кем угодно.
СТАРУХА. Да нет уж, оставайтесь Пушкиным! Меня это очень даже устраивает, дорогой вы мой Александр Сергеевич!
БОРЩЕВИК. Вера Аркадьевна, я же просил вас!
СТАРУХА. Хорошо, хорошо! Коль ты так настаиваешь, буду звать тебя Сашкой. Ну, и зачем ты забрался на этот пьедестал? Захотелось пошалить?
БОРЩЕВИК. Это же – мой пьедестал. Здесь прежде был клуб деревенский;
Я перед входом в цилиндре стоял, на трость опираясь.
СТАРУХА. Здесь был колхозный клуб?
БОРЩЕВИК.
Да, и, представьте – с колоннами, а на фронтоне, над ними —
Феб с колесницей! Изваяны все мы были из гипса:
Я, с моей тростью, и Феб и четыре коня пышногривых.
С гипсом самим, однако же, что-то неладное было:
С Фебом у нас носы отвалились спустя уже месяц.
Следом он вожжи свои уронил, а кони – копыта.
А уж когда у цилиндра поля отломились, то скоро
Птичий помет закрыл мне лицо совершенно, и стало
Перед народом неловко стоять мне с загаженной рожей.
К счастью один из коней, рухнув с фронтона удачно,
Голову снес мне, и птицы ко мне интерес потеряли.
СТАРУХА. (Смеется) Бедный Сашка! А что это ты гекзаметром изъясняться вздумал?
БОРЩЕВИК. Не по душе вам гекзаметр? А ямбом шестистопным позволите?
СТАРУХА. Это – как твоей душе угодно. А с клубом-то что? Куда он делся!
БОРЩЕВИК.
О! С клубом этим что-то чудное творилось:
То ль дождь, то ль засуха, то ль зимний хлад в ночи
Тому виной, но штукатурка отвалилась,
И стали пропадать из клуба кирпичи.
И вот колонны уже начали трещать,
И клуб стал медленно, но грозно наклоняться.
И тут приехало начальство – покричать
На вольном воздухе, да водкою размяться.
«У вас же клуб – кривой! Кто строил, вашу мать?!» —
Начальник возопил, мгновенно багровея.
«Нагнутый этот клуб – немедленно сломать
И новый выстроить, да только чтоб – ровнее!»
Ему и говорят: мол, строить-то мы рады,
Да денег нет у нас – как строить-то без них?
Начальник отвечал: «Работать лучше надо!
А то, что денег нет, так – не у вас одних».
Дозволив проводить к столу свою персону,
Одобрил, помычав, расставленную снедь,
И милость оказал, отведав самогону
И важно обещав о деньгах порадеть.
СТАРУХА. Я поняла: старый клуб снести велели, а на новый – денег не дали?
БОРЩЕВИК. Не угадали! Денег-то дали. Да те, кому дали, строить не стали. Себе отсчитали, а половину отдали – тем, которые им дали. На том и стоят родимые дали.
СТАРУХА. Сашка! Ты – хоть и молод, да – гений, тебе тайны открыты. Может, скажешь мне: за что – все это? За что мы так наказаны? Скажи! Можно и в прозе, без балагурства.
БОРЩЕВИК. Да, стихи – вещь глупая. Это – вроде чесотки… А вы меня удивили!
СТАРУХА. Чем это?
БОРЩЕВИК. Наивностью вашей. За что наказаны? Да помилуйте: земля, по которой вы ходите, переполнена невинно убиенными, кровью невинной пропиталась насквозь. А от пролития невинной крови родится безумие. Уже сама земля сходит с ума и родит один борщевик. Чего же ждать от людей?
СТАРУХА. Невинная кровь?.. Да неужели, правда, есть Тот, кто за это накажет?
БОРЩЕВИК. Почему вы сомневаетесь, Вера Аркадьевна? Вы же спросили, за что наказаны, значит – уверены, что есть, кому наказать. Вы не верите, что верите?
СТАРУХА. Как поверить, Сашка, как? Вот ты – видел Его?
БОРЩЕВИК. Бога?
СТАРУХА. Да.
БОРЩЕВИК. Невозможно видеть То, что живет везде и во всем. Однако же и невозможно не видеть. Сокровенное бывает таким откровенным, а видимость такой ложью, что мир выворачивается наизнанку. Вернее, оказывается, что он был вывернут.
СТАРУХА. Я теперь думаю о том же, да не больно-то получается. Меня, видишь ли, крепко научили, что нет никого над человеком, потому что и быть не может. Да и детям я говорила так же. Я учила их, что честь, мужество, благородство, щедрость – это их собственное достояние, и только им самим и решать, как этим распоряжаться. Случалось, что они меня удивляли, и тогда казалось, что будто кто-то все-таки распорядился за них. Но я объясняла это собственной глупостью насчет человеческой природы. Я привыкла считать Бога темным суеверием, а веру в Него – чем-то отжившим, смешным и даже вредным.
БОРЩЕВИК. Так теперь вы поняли?
СТАРУХА. Нет, Сашенька, я не поняла. Что льется невинная кровь, я знала. Хорошо знала. Но почему за нее наказаны все? Разве все повинны?
БОРЩЕВИК. Наказываются только повинные. Если наказаны все, то все и повинны.
СТАРУХА. И я?
БОРЩЕВИК. И вы, Вера Аркадьевна, коли уж чувствуете себя наказанной. Вы не пролили крови, но с тем, что кровь лилась, вы жили. В желании жить обвинить нельзя, но вина от обвинения не зависит. Вина – это чувство. Случаются страшные времена, когда можно только умереть, чтобы не чувствовать вины.
СТАРУХА. Какой вины?
БОРЩЕВИК. Вины молчания. Вины страха.
СТАРУХА. Но мой Вадим! Он был само бесстрашие! Он был сама искренность, сама доброта и сострадание к обездоленным и угнетенным! За что же он наказан?
БОРЩЕВИК. А он и не наказан. Он – из тех, кто выбрал смерть.
СТАРУХА. Так я и думала. Он наказал меня: бросил на долгую одинокую жизнь…
БОРЩЕВИК. Не стоит его винить, Вера Аркадьевна: он нуждался в искуплении.
