Марио Варгас Льоса - Барышня из Такны

Амелия. И что же, Мамочка ходила слушать мессу в негритянский квартал?

Бабушка. Да, мы ходили несколько раз, по воскресеньям. Там была такая часовенка дощатая. После того как Мамочка отказала жениху, она заявила, что будет молиться только в Ла-Маре или не будет молиться совсем. Она ведь всегда была упряма как осел.

Мамочка (отвечая своим мыслям). А падре Венансио говорит: тут нет греха, пусть пляшут сколько влезет. Господь их простит, ибо они не ведают, что творят. Этот священник — из новых…

Бабушка. Как все это было увлекательно, правда, Мамочка? Все эти мессы, новены, процессии на святой неделе. Всегда было чем заняться. Ты права: это совсем не то, что молиться одной. Когда обращаешься к господу, а вокруг тебя люди, то и молитва звучит совсем по-другому. Если б не мои ноги… (Мужу.) Знаешь, большинство людей в юности — неверующие, а под старость ударяются в религию. У тебя все вышло наоборот.

Амелия. И правда, папа! Ты не пропускал ни одной мессы, никогда не вкушал мясного по пятницам, несколько раз в год причащался. Отчего же сейчас?..

Дедушка. Не знаю, о чем ты.

Бабушка. Да-да, ты очень переменился. Совсем в церковь не ходишь, только провожаешь нас с Мамочкой, даже колен перед алтарем не преклоняешь. А когда по радио передают богослужение, и не перекрестишься ни разу. Ты что, в бога больше не веруешь?

Дедушка. Понимаешь, Кармен, я как-то не задумывался над этим… Забавно. Никогда об этом не думал. Мне все равно.

Бабушка. Что тебе все равно? Есть бог или нет? Тебе неважно, будем ли мы жить по смерти?

Дедушка (пытаясь отшутиться). Наверно, я с годами утратил любознательность.

Бабушка. Какие ты глупости говоришь, Педро. Чем бы мы утешались, если б не существовало бога и загробной жизни?!

Дедушка. Ну хорошо, хорошо. Есть бог, есть загробная жизнь. Стоит ли спорить по пустякам?

Мамочка. Из новых-то из новых, но он был лучшим исповедником, каких я встречала в жизни. Я про падре Венансио говорю. Речь его просто лилась, всю тебя так и обволакивала, ты пошевелиться не могла, как под гипнозом. И вот, падре Венансио, из-за этого проклятого письма и индеанки из Каманы я и совершила смертный грех.

Испуганно смолкает, глядя на бабушку и дедушку, но те продолжают есть, словно ничего не слышали. Зато Белисарио поднимает голову и с интересом прислушивается.

Белисарио. Нет никаких сомнений в том, что барышня из Такны была совершенно уверена в существовании бога и в том, что истинную веру дает лишь римская католическая апостольская церковь. Отношения ее с религией были просты и размеренны, как движения звезд на небе, — она ходила к мессе, причащалась, молилась, исповедовалась.

Мамочкас трудом становится на колени перед Белисарио, словно в исповедальне.

Мамочка. Я грешна, падре Венансио.

Белисарио (благословляя ее). Когда ты последний раз причащалась, дочь моя?

Мамочка. Две недели назад, падре.

Белисарио. Наносила ли ты обиду господу за эти две недели?

Мамочка. Я грешна в том, что позволяла гневу овладевать моей душой.

Белисарио. Часто ли это было?

Мамочка. Дважды. Первый раз — в прошлый вторник. Амелия прибиралась в туалете, мыла ванну, а мне надо было по нужде. Попросить ее выйти я стеснялась: Кармен и Педро были неподалеку, не хотелось, чтобы они слышали. Вот я ей и сказала: "Поторопись, пожалуйста, Амелия". А она продолжала возиться. Мне уже становилось нехорошо, колики начались, на лбу выступил холодный пот. И мысленно я ругала Амелию последними словами.

Белисарио. А во второй раз?

Мамочка. Да этот дьяволенок вылил мой одеколон! Мне его подарили. Мы, падре, находимся в довольно стесненных обстоятельствах, так что это был королевский подарок. Я завишу от племянников: что они мне подарят на рождество или ко дню рождения — то и хорошо. И я очень обрадовалась этому одеколону. Дивный запах. А чертенок этот отвинтил колпачок и вылил одеколон в раковину за то, что я не захотела рассказывать ему сказку. Вот, падре Венансио, как дело было.

Белисарио. А кто этот чертенок-дьяволенок? Уж не я ли?

Мамочка. Да, падре.

Белисарио. Ну, надрала ты мне уши? Отшлепала?

Мамочка. Я никогда его не бью. Разве я его бабушка? Я так, седьмая вода на киселе… Когда же я увидела пустой флакон, меня взяла такая злость, что заперлась в ванной и, стоя перед зеркалом, долго бранилась.

Белисарио. Как же ты бранилась, дочь моя?

Мамочка. Ах, падре Венансио, мне совестно повторить. Не могу.

Белисарио. Ничего. Через "не могу". Побори свою гордыню.

Мамочка. Ну, попробую. Я сказала: "Ах, чтоб тебя разорвало! Ах ты пакостник негодный! Гадкий мальчишка!"

Белисарио. В чем еще ты грешна?

Мамочка. Я трижды солгала, падре.

Белисарио. По серьезным поводам?

Мамочка. В общем, да.

Бабушка (от стола). Что ты там говоришь, Эльвира?

Мамочка. Я говорю, что сахар кончился. (Белисарио.) Был целый пакет, но я его припрятала, чтобы Кармен дала мне денег. И тотчас солгала вторично.

Бабушка. А зачем тебе самой идти за сахаром? Пусть Амелия сходит.

Мамочка. Нет-нет, я сама. Мне надо размяться. (Белисарио.) Это была ложь, падре, мне каждый шаг дается с трудом: колени болят, шатает меня все время.

Белисарио. А зачем же ты солгала, дочь моя?

Мамочка. Я хотела купить себе шоколадку. Несколько дней просто места себе не находила — так тянуло на сладенькое. Когда слышала по радио рекламу, слюнки текли.

Белисарио. Не проще ли было попросить у Педро пять солей?

Мамочка. Да ведь у него своих денег нет, падре. Его содержат сыновья, а у них у самих негусто. Он, бедняжка, неделями бреется одним и тем же лезвием и каждое утро долго правит его. Из одежды ему ничего не покупают уже давно — носит то, из чего выросли его внуки. Как же мне просить у него денег? Я пошла в лавочку, купила плитку «Сублиме» и съела прямо на улице. А вернувшись домой, положила в шкаф припрятанную пачку сахара. Вот и третья неправда.

Белисарио. Дочь моя, умерь гордыню.

Мамочка. Это ничего. Это не смертный грех.

В продолжение этого диалога они постепенно занимают прежнее положение: Мамочка — в кресле, Белисарио — у ее ног.

Белисарио. А я думаю, смертный. Брат Леонсио говорил нам на уроке, что это был самый первый грех, грех Люцифера.

Мамочка. Ну и пусть. Барышне из Такны гордыня позволяет выжить. Вынести разочарования, одиночество, лишения. Не будь у нее гордыни, она страдала бы гораздо сильней. И, кроме гордыни, у нее ничего больше не было.

Белисарио. Не понимаю, почему ты так превозносишь этот порок. Если бы эта барышня взаправду любила своего жениха, а тот повинился бы перед нею, что изменял ей с этой распутницей, она бы простила его и вышла за него замуж. Разве не лучше ли всем было от этого? Помогла ей ее гордыня? Ведь барышня из Такны так барышней и осталась.

Мамочка. Ты еще маленький и ничего в этом не понимаешь. Из всех чувств, которыми наделен человек, гордыня — самое лучшее. Она защищает его. Человек, потерявший гордость, — не человек, а тряпка половая.

Белисарио. Ну, это уже не сказка, а проповедь какая-то. В сказках должно что-то происходить, а у тебя никаких подробностей. Вот скажи, к примеру, у барышни нашей дурные побуждения?

Мамочка (в испуге вставая). Дурные? Что ты несешь? (В ужасе.) Что это значит — "дурные побуждения"?

Белисарио. Я хотел сказать "дурные мысли". У барышни из Такны таких никогда не было?

Мамочка (умиротворенно, с трудом взбираясь на кресло). У тебя самого дурные мысли, негодный мальчишка.

Белисарио (возвращается за стол и пишет). Да, Мамочка, тут ты совершенно права. Я постоянно думаю, что под этой бесплотной оболочкой, на дне этих безмятежных глаз клокотали страсти и безотчетные порывы и что иногда они брали верх и вырывались на волю. Не может быть, чтобы повседневная рутина целиком заполняла твою жизнь. В детстве мне казалось, что ты всегда была сморщенной старушкой. Да и теперь, когда я пытаюсь представить, какой ты была в юности, у меня ничего не выходит: старушка заслоняет и вытесняет барышню. Сколько всякой всячины ты мне нарассказывала про нее, а представить ее въяве я не могу. Что сталось с нею после того, как она сожгла свое подвенечное платье и отказала жениху?