Аня. Не кричи. Я уже слышала это сто раз. Что ты один. Дай плащ.
Горелов. Тихо! Вы должны понять: жизнь – страшная вещь!
Аня. Интересно. Я устала, я пошла в ванную.
Горелов. Страшная!.. Страшная!..
Старуха с клюкой. Нет, помирать, помирать надоть…
Мякишев(Усачеву, вспоминая). Ну вот. Второй раз приезжаю на станцию – опять никто ничего не знает, поезда не идут, холодно, накурено, на скамейках спят… Но, понимаешь, настроение у меня было отличное… Да! (Смеется, с сожалением.) Месяц дома не был, еду, под самый праздник… От поселка до станции на оленях паренек-комяк домчал, а у меня фляжечка со спиртом в запазухе, мы с ним по глотку сделали, снежком заели…
Усачев. Ты просто под банкой был, Мякишев, так и скажи! (Смеется.)
Мякишев. Не надо. Мы месяц из шахты не вылезали…
Усачев. Универсальная объяснительная, чудак! «Был под банкой». Все прощается.
Смеются.
Мякишев. Дурила! Вспомни, сколько нас зимой трясло с девяносто третьим комбайном! А мы его пустили!
Усачев. Был под банкой, и все дела!
Мякишев. Ладно, ты слушаешь, так слушай. Приехал я, значит, на станцию, а там такая петрушка.
Возможно, Оля приближается к Мякишеву, слушая его.
Вышел на перрон, а там метет, мгла, хоть и день белый… Еще б полминуты – я б обратно ушел, но тут в конце перрона от уборной – такая каменная, беленая уборная, как на станциях бывает, – вижу, фигурка прыг вниз. На коленки упала, вскочила и через пути, через сугробы – вот так влево, наискосок. Я глянул, а оттуда, из-за вагонов, – паровоз задом. По третьему или четвертому пути. Товарняк. Я еще порадовался: ну, думаю, пошли поезда, уедем!.. А она, значит, бежит. И мне видно, что прямо туда, наперерез. Меня вроде толкнуло. Сам не знаю почему. Но как-то не так она бежала, не по делу. А паровоз чешет… Тут я уж как-то больше не раздумывал – прыгнул тоже и за ней. За сугробами она пропала, а паровоз вижу. И чувствую, не догоню. Стал кричать на ходу, шапкой махать… Спасибо, сцепщик спереди на подножке висел… а машинист ни меня, ни ее не видит… Сцепщик кинулся, швырнул ее уже в последний момент. А сам бы паровоз не остановился…
К концу монолога Оля может оказаться рядом с Мякишевым, он обнимает ее за плечи, она заплачет, уткнувшись ему в грудь.
Ну я не могу, понимаешь?.. Я домой, на праздник, а тут такое дело…
Филаретова. «Администрация школы в лице классного руководителя 7-го „А“ класса, а также завуча обращалась к родителям Баринова, почему их сын Николай, а также близнец Олег перестали посещать школу, на что было буквально заявлено: „Вы их спросите!“ Таким образом, администрация школы в дальнейшем вынуждена была снять с себя ответственность…»
Оля возвращается на место.
Аня приносит Горелову кофе и рюмку. Поит его.
Горелов. Какая щедрость, королева! (Целует руки.) Приказывайте, ваше величество! (Становится на колени.)
Аня. Снимите плащ!
Горелов. О, только не это.
Аня. В таком случае, сударь, мне придется послать вас… в страшную ссылку.
Горелов(обнимает ее ногу).О, пощадите!
Филаретова. Черт знает что люди творят! (Кладет трубку.) Нет, так мы не построим!..
Зоя начинает переодеваться, глядит на часы. Сережа и Оля уходят.
Усачев. А мой! Как в этот, понимаешь, переходный возраст вступил – ну, конец! Из пионерлагеря-то это он сбежал – слышал, шум тут был на весь НИИ? Мой. Дисциплина, видишь, ему надоела. Два дня искали, вожатая седая стала, а он к бабушке подался в Смоленск!
Мякишев. Слушай, Усачев, дайте вы мне самому с этим разобраться, я ж не маленький.
Усачев. Да я разве против? Но мне что-то доложить надо?
Мякишев. Вот и доложи: Мякишев, мол, сам разберется. Хочешь, вместе к Николаю Ионычу зайдем?..
Усачев. Мне же поручили, Мякишев! Письмо поступило? Реагировать надо?
Мякишев. Мне бы показали.
Усачев. Письмо? Да оно не у меня. Зачем тебе? Глупое письмо… Да ты не переживай, что ты, ей-богу! Разве мы тебя не знаем! Дадим отповедь в случае чего!..
Сима поет. Оля возвращается с раскладушкой. Облокотясь на нее, продолжает смотреть телевизор.
Аня(гладит, успокаивает Горелова). Притихни, притихни, ну, хватит…
Горелов. Конечно, хорошо быть добрым, но как? Хлопот не оберешься. Все к тебе полезут. Профессия: делальщик добра. (Смеется.) Один попробовал – один! – его две тыщи лет забыть не могут! Мы произошли от обезьянки презиодаписа, мы только вчера с четверенек поднялись, мы хитрые, злые животные, помещенные в опасную, непостижимую для нас среду обитания. В борьбе за существование нет места альтруизму, это выдумка богатых бездельников!
Аня. Интересно.
Горелов. Я давно понял, давно: ничего нельзя делать. Ты ничего никому не делаешь, и тебе не сделают…
Аня. Витя!
Горелов. Нет, я уважаю профессионализм, пожалуйста! У вас эмоции, движения души, сострадание? Извольте! Изучите, взвесьте, запрограммируйте, и пусть машина вам выдаст: делать или не делать ваше добро!.. Да-да, это не так смешно! Это будет моральнее, уверяю вас! Ибо мораль вот здесь! (Стучит себе в лоб.) Мыслить правильно и поступать умно – вот добро! Умейте делать добро!
Аня все-таки стаскивает с него плащ.
Не надо, мадам. Я вас не знаю. В плащах спать замечательно – сухо… Но в том-то и дело! Кто способен мыслить правильно и умно поступать? Кто?..
Аня. Ты, только ты один.
Горелов. Извините… не надо… я не нуждаюсь ни в ком…
Аня. Помолчи, несчастный… (Продолжает раздевать его.)
Сима поет.
Усачев. Значит, так она у тебя и живет? А учиться? Работать?
Мякишев. Понимаешь, в том и дело! Паспорта еще нет, только в ноябре получит, мне обещали насчет вечерней школы, придется, правда, схимичить…
Усачев(смотрит на часы). Я вижу, тебе бы вообще-то помочь надо…
Мякишев. Не мешали бы, и на том спасибо.
Усачев. Ладно обижаться! Нам ведь главное, чтоб ясность была.
Мякишев. Ну какая еще ясность?
Усачев. Полная, Мякишев, полная! Ну, бежим, а то зевнем первый тайм как пить дать!
Пожимают руки. Усачев треплет Мякишева по плечу, уходит. Мякишев медлит.
Тетя Соня(Симе). Симочка, что же будет?
Сима отмахивается, уходит, тетя Соня – за ней.
Горелов. Хорошо, я тебя повеселю… Идет пьяный по берегу. Видит – часы. Поднял, послушал. «Тик-так, тик-так». «Живая еще», говорит, и в море их!
Аня. В третий раз рассказываешь, несчастный! (Уводит его.)
Вперед выступает Зоя – в плаще, с зонтиком, сумкой.
А у себя за столом встает и закуривает Филаретова.
Мякишев идет и решительно выключает телевизор.
Мякишев(Оле). Ну, что ты смотришь? Двенадцатый час, ложись.
Оля потупилась, молчит.
(Вздыхает.) Эх, что делать будем?.. Стелись, я ухожу.
Пауза. Оля ставит раскладушку. Мякишев смотрит, потом быстро выходит.
Оля распрямляется и глядит ему вслед.
Зоя садится у стола Филаретовой. Они как бы продолжают разговор.
Филаретова. Так. Это все понятно. Хотя тоже… в наше время… взять на себя такую обузу…
Зоя. Разве не берут в наше время детей? Из детских домов или?..
Филаретова. Детей? Почему! Берут. Только больше приходится сталкиваться, что оставляют. И в роддомах и вообще. Когда он вырос – конечно, а вот месяц-два – кому он нужен?
Зоя. Как – кому? У вас есть дети?
Филаретова. У меня – это к делу не относится… Ладно, не будем отвлекаться на лирику… Я еще объясняю: думаете, нам охота в таких делах копаться? Но у нас сигнал, мы обязаны внимание обратить? В восточных республиках, не слыхали, какие дела на этой почве случаются? Да и у нас! С этой акселерацией – лучше б ее не было! И мы здесь поставлены бороться. А так мы не построим.
3оя. Об этом я даже думать не хочу.
Филаретова. Хочешь не хочешь, а надо. Вам в диковинку, а я восемь лет тут, навидалась! Да еще в милиции когда работала. Мы привыкли: Человек – это звучит гордо. Гордо, верно. Но какой человек? Гордо он звучит – пьянь, мразь, развратник, фарца? Без воспитания, бескультурный, без контроля, как он звучит? Да он зверь, его вот как надо держать. Молокососы, только вылупились, а они уже из себя корчат! Писюхи, малолетки – тьфу! И как эта зараза все проникает, проникает! Если б вы знали, что мы знаем! Что люди-то творят! Сроду такого не бывало! На другого ни за что не подумаешь, а он, нате вам, только звучит гордо, а колупни – козел!
