спросил я.
– В «Кутилу». Воздушное охлаждение и великолепные бифштексы. Подходящее место для уговоров.
Мойков ушел вместе с Раулем, который был сегодня в белом костюме и красных ботинках. Я уселся под нашей плакучей пальмой и попытался заняться английским. «Эта дрожь, про которую говорил Хирш, – думал я, – подспудная дрожь земли, жизни, сердца. Тот, кто спасся, не смеет забывать о ней, не смеет хоронить ее под трясиной мещанства! Это дрожь спасенного тела, танец спасенного существа, с влагой в глазах заново открывающего все вокруг, когда снова впервые – ложка в руке, дыхание, свет, первый шаг, который тебе опять даровано сделать, и каждосекундно, ликующей вспышкой сознания – мысль, что ты не умер, ты ускользнул, спасся, не подох в концлагере и не задохнулся в свинцовых объятьях удавки, как Теллер».
Словно призрак в темных кружевах, вниз по лестнице плавно спускалась графиня. Я решил, что она ищет Мойкова, и приподнял бутылку.
– Владимир Иванович вышел, – сказал я. – Но оставил утешение всем страждущим.
Тоненькая старушка покачала головой.
– Не сегодня. Сегодня я ухожу. Ужин в память о великом князе Александре. Какой был мужчина! Мы с ним однажды чуть не поженились. Его расстреляли большевики. За что?!
Я не знал, что ей ответить, и предпочел спросить:
– И где же торжество?
– В русской чайной. С друзьями. Одни русские. Все бедные. И все транжиры. Устраивают такой ужин, а потом неделями на одном хлебе сидят. Зато праздник!
У подъезда раздался автомобильный гудок.
– Князь Волковский, – пояснила графиня. – Он теперь таксист, вот за мной и заехал.
Она засеменила к двери, тоненькая, хрупкая в своем платье, переделанном из старых кружев, трогательное, беззащитное птичье пугало. Даже ей сегодня вечером есть куда пойти, подумал я и снова попытался углубиться в учебник.
Когда я поднял голову, надо мной стояла Мария Фиола. Она подошла совершенно бесшумно и, видно, уже некоторое время наблюдала за мной. На ней было желтое платье, очень смелое: казалось, что под платьем вообще ничего нет. Чулок на ней тоже не было, только желтые сандалии на босу ногу.
Она появилась столь неожиданно, что я так и остался сидеть, не спуская с нее глаз. Она кивнула на бутылку.
– Слишком жарко для водки.
Я кивнул и встал.
– Это Мойков оставил, но сегодня даже графиня пренебрегла. Я тоже.
– А где Владимир?
– Ужинает с Раулем в «Кутиле». Бифштексы. Графиня пирует в русской чайной. Пироги и бефстроганов. А мы?
Я затаил дыхание.
– Лимонад в драгсторе, – сказала Мария.
– А потом? – наседал я. – Вы сегодня свободны? «Роллс-ройс» за углом не поджидает?
Она засмеялась.
– Нет. Сегодня нет.
При последних ее словах я ощутил легкий укол обиды.
– Хорошо, – сказал я. – Тогда пойдемте ужинать! Но только не в драгстор. Меня сегодня слишком много учили. Мы пойдем в уютный французский ресторан с воздушным охлаждением и хорошими винами.
Мария посмотрела на меня с сомнением:
– А денег у нас хватит?
– Хватит с лихвой! Со времени нашей последней встречи я провернул несколько неслыханно удачных сделок.
Все вдруг стало необыкновенно легко. Другая сторона жизни, подумал я. Та сторона, которой неведомы зловещие круги убийства и мести. Вот она, передо мной, сияющая, таинственная, вызывающая и недоступная.
– Я тебя ждал, – сказал я.
Глаза Марии на миг затуманились.
– Почему же ты мне об этом не сказал?
– В самом деле, почему?
Когда мы оказались в дверях, я ненароком слегка коснулся Марии. На ней действительно почти ничего не было. Я вдруг осознал, что у меня очень давно не было женщины. На выходе Феликс О’Брайен тоскливо подпирал стенку. У него был вид человека, сильно истомленного жаждой. Я немедленно вернулся в гостиничный холл, отнес водку в каморку Мойкова и запер ее в холодильнике. И оттуда увидел лицо Марии Фиолы, ждавшей меня уже на улице. Дверной проем обрамлял это лицо, как картину. В этот миг я вдруг понял, что почти счастлив.
– Быть грозе, – промямлил Феликс О’Брайен.
– А почему бы и нет, Феликс? – ответил я.
Когда мы вышли из ресторана, молнии сверкали уже вовсю. Порывы ветра гнали столбы пыли вперемешку с клочками бумаги.
– Феликс О’Брайен был прав, – сказал я. – Сейчас попробуем поймать такси.
– Лучше пойдем пешком, – предложила Мария. – В такси воняет потом и старыми ботинками.
– Но ведь будет дождь. А у тебя ни плаща, ни зонтика! Сейчас хлынет – будь здоров!
– Тем лучше. Я так и так собиралась сегодня вечером мыть голову.
– Но ты же промокнешь до нитки, Мария!
Она рассмеялась.
– У меня платье нейлоновое. Его даже гладить не надо. Пойдем пешком! В крайнем случае укроемся в подъезде. Такси сейчас все равно не поймать. Ну и ветер! Прямо с ног валит! Даже возбуждает!
Она, словно жеребенок, жадно втягивала ноздрями воздух, сопротивляясь напору ветра.
Мы продвигались вперед, держась поближе к домам. Всполохи молний погружали теплые желтые окна антикварных лавчонок в нестерпимо яркий, мертвенный свет; китайские божки и старинный мебельный хлам выхватывались из него неверными, почти пьяными тенями и, словно исхлестанные этим ослепительно белым бичом, тщетно пытались понять, на каком они свете. Теперь полыхало уже со всех сторон, даже по стенам небоскребов молнии змеились вверх-вниз, словно вылетев из-под земли, из хитросплетений проводов, кабелей и труб под коркой асфальта; они белыми фуриями носились над крышами домов и проемами улиц, преследуемые ударами грома, что повергали неугомонный шум огромного города в оцепенелую немоту. И тотчас же начался дождь, большие темные пятна упали на серый асфальт и обозначились на нем прежде, чем кожа ощутила первые капли.
Мария Фиола жадно подставляла лицо дождю. Губы ее были полураскрыты, веки сомкнуты.
– Держи меня крепче, – попросила она.
Непогода усиливалась. В один миг тротуары опустели, будто их вымело. Люди жались по подъездам, прятались в арках, тут и там, чертыхаясь и визжа, пробегали вдоль домов сгорбленные фигурки, мгновенно темнея и начиная мокро поблескивать в серебристом отсвете падающего стеной ливня, который превратил асфальт улиц в кипящую озерную гладь, иссеченную ударами незримых стрел и копий.
– Боже мой! – воскликнула вдруг Мария. – На тебе же новый костюм!
– Поздно! – усмехнулся я. – Да ничего ему не сделается. Он же не бумажный и не сахарный.
– Я думала только о себе! На мне-то совсем ничего. – Она приподняла платье до бедер, обнажив голые ноги. Дождь хлестал по ее сандалиям струями воды, словно пулеметными очередями с небес. – Но ты! Твой синий костюм! Еще даже не выкупленный!
– Поздно! – ответил я. – К тому же его можно высушить и выгладить. И потом, он выкуплен. Так что можем и дальше спорить
