Серебряков (страдальчески). Ах, ладно, давайте оставим эти пошлые разборки! Не хотите — как хотите.
Мария Борисовна (пожимая плечами). Кроме того, Александр, позволь тебе заметить, что в этом доме на территориях мы оказались именно по твоему настоянию. Вспомни, я тогда хотела поселиться рядом с моими друзьями в Реховоте, но ты сказал, что это недостаточно выражает нашу гражданскую позицию. И мы все приехали сюда — выражать эту самую позицию.
Серебряков. Да? Я так сказал? Но что теперь сравнивать? Ситуация тогда была совершенно иная.
Леночка. Вот же сука!
Серебряков. Что ты сказала?
Леночка. Нет, ничего.
Пауза.
Астров. Вы знаете, Александр Владимирович, я так хорошо вас понимаю… Меня самого все время коробит от этого несносного израильского хамства. Неловко перед прогрессивным человечеством, особенно перед Европой.
Серебряков. Конечно. Неловко и стыдно. Стыдно смотреть людям в глаза. Вы знаете, что сказал мне профессор Шнайдер на последнем съезде антиглобалистов?
Астров (перебивает). Не знаю, но предполагаю. Профессор Шнайдер, видимо, выразил сожаление о том, что его папа не успел решить проблему еврейского хамства в золотые сороковые годы. Тогда наше наглое желание жить выражалось не так выпукло, как теперь. А значит и дискутировать с нами было намного легче. В те времена наши европейские оппоненты просто ставили нас на краю рва или заводили в так называемые душевые, а потом командовали «огонь!» или пускали газ. И все дела. На столь действенные аргументы у нас не находилось возражений. Нет, прогрессивное человечество нас, конечно, жалело, но делало это, твердо зная, что вскоре жалеть будет уже некого. Видимо, это знание придавало чувству жалости эдакий благородный декадентский оттенок…
Это сейчас мы обнаглели до крайности — вот уже которое десятилетие упорно препятствуем законному желанию несчастного арабского народа вырезать нас под корень… Это ж надо! Какая черная неблагодарность!
Звонит телефон.
Понятно, что профессор Шмайстер возмущен до глубины души.
Серебряков. Профессор Шнайдер. Не Шмайстер — Шнайдер, известнейший гуманист. И прекратите…
Астров. Шнайдер, Шмайстер, Фоккер-Вульф… Какая разница? Нам ведь, евреям, все едино — что Хамас, что Мессершмидт — лишь бы с ног косило… Только знаете что, передайте вашим уважаемым Хорстам Весселям и прочим гуманистам вот такую вот выразительную фигуру речи (складывает кукиш и водит им перед носом у Серебрякова). Вот так вот. Накося, выкусите, хрен вам моржовый по самые уши!
Не вы нас в этот мир посадили, не вам нас отсюда вывести. Ферштейн?
Леночка (хлопает в ладоши). Класс!
Марина (выходит с телефонной трубкою в руке). Миша, это тебя.
Астров (с отчаянием). Ну может быть у человека выходной?.. (берет трубку) Да. Да. Что?.. Где?.. Состояние? Алло! Алло! Черт… (возвращает телефон Марине) Веню подстрелили. Тут рядом, за деревней. Я еду.
З а н а в е с
Действие четвертое
Терраса из первого действия. Яркий солнечный день.
Телегин и Марина сидят друг против друга и мотают шерсть.
Телегин. Давайте скорее, теть Марина, а то они уже вот-вот приедут. Сонька звонила, что выехали.
Марина (старается мотать быстрее). Немного осталось.
Телегин. Вы вот все вяжете, вяжете, как заведенная. А кто-нибудь потом эти носки носит?
Марина. А как же. Марочка носит, я ношу, Веня… (всхлипывает)…даже Сонечка носит — когда кавалеры не видят. Зимой вот, когда холодно.
Телегин. Зима прошла, теть Марина. Вон как припекает. Скоро опять хамсины пойдут, будь они неладны.
Марина. Эта прошла — новая придет.
Телегин. Круговорот носков в природе.
Пауза.
Пора бы им уже и приехать.
Марина. Да не ерзай ты, приедут. (вздыхает) А и в самом деле — пора. Уж сколько времени из больниц не вылезаем. Марочка совсем с ног сбилась. Когда Веню подстрелили-то?
Телегин. В конце ноября. Почти четыре месяца прошло.
Марина. Ага. Тогда профессор еще тут жил. Точно.
Телегин. Какой он профессор… Чучело он, а не профессор.
Марина. Это ты так про будущего тестя! (смеется) А и впрямь — чучело. Как это он тогда разбежался — мол, дом продать, а деньги поделить.
Телегин. Вот-вот. Только Сонька его быстро на место поставила.
Марина. У этой не забалуешь. Эх, жена тебе достанется, Илюша… всем бы мужикам такую — глядишь, и дурости бы на свете на осталось.
Телегин. Подумаешь… Такие как я тоже на дороге не валяются.
Марина (смеется). Это смотря — сколько выпьют.
Пауза.
Телегин (хмыкает). Профессор… Я тут недавно видел одного профессора по телевизору. Зачем, говорит, палестинцы в городах взрываются? Надо бы им только на поселенцах сосредоточиться. Тогда, мол, все израильские прогрессивные силы их с радостью поддержат. Типа, совет такой, ученый.
Марина. И зачем их, подлецов, по нашему телевизору показывают?
Телегин. Кого «их», тетя Марина?
Марина. Ну профессоров этих арабских. Что, у нас своих нету?
Телегин. Так это и был наш. Самый что ни на есть еврейский профессор из Тель Авива.
Марина. Да ну, не может быть… Это ты, наверное, что-то путаешь.
Телегин. Да вот ей-Богу!
Входят Астров и Леночка в длинной юбке.
Леночка. Не поминай имени Господа всуе, грешник! Шалом честной компании!
Астров (кланяется). Теть Марина… Илюша… (оглядывается) А где же виновник?
Телегин (Марине). Ну вот… Уже и Астровы тут… (Астрову) Понятия не имею, где они, Михаил Львович… По всем расчетам должны уже подъехать.
Астров. Пробки…
Телегин. Я чего боюсь — как бы Сонька на радостях в кювет не угодила. (встает) Теть Марина, давайте уже кончать с этой шерстью… (кладет шерсть на стул)
Марина (с досадой). Да что ж тебе неймется-то так? Уже почти и закончили…
Астров. Кончай дергаться, Илюха. Не для того Веня четыре операции пережил, чтобы в автокатастрофе коньки откинуть.
Леночка (садится на место Телегина, берет шерсть). На все воля Божья.
Телегин (отходит с Астровым в сторону). Чего это с ней?
Астров (вздыхает). И не говори. С тех пор как на курсы по гиюру пошла, только про Бога и слышу.
Телегин. Так она вас, небось, еще и с кашрутом мучает?
Астров. Мучает — не то слово… К холодильнику не подпускает — не суйся, говорит, своими некошерными лапами. Это еще что. Скоро песах — тут мне совсем, чувствую, кирдык настанет…
Телегин. Заставь дурака Богу молиться — он и лоб расшибет.
Астров. Э-э-э… ты, Илюха, того — говори, да не заговаривайся. Не такая уж она и дура. Во всяком случае, не дурее тебя будет. (отходят вглубь сцены)
Марина. Как вы поживаете, Леночка?
Леночка. Спасибо, теть Мариночка, слава Богу. Хожу вот на курсы. Интересно… жуть! Можно сказать, жить заново начала! Я ведь раньше такая дура была, такая дура… Вот говорят — заставь дурака Богу молиться — он и лоб расшибет. Прямо про меня сказано. Ну и пусть. Мне, может, и лоб-то расшибать радостно. Понимаете, одно дело — жить просто так, без царя в голове. Ну там, есть, ходить, спать ложиться… и все — как придется, не думая, как телка неразумная. И совсем другое дело — когда во всем этом смысл есть. Когда каждый твой шаг значение имеет… Мне сейчас так спокойно стало, так хорошо… Я и молиться уже умею. Хотите, покажу?
Марина (поспешно). Да что ты, Леночка, милая… я же в этом не понимаю. Не в коня корм. Помню, дед мой когда-то молился; коробочки эти накрутит, талит накинет и — ну качаться… А родители мои сразу окна зашторивают, дверь — на замок… боялись. Отец говорил — ты, мол, дед, своим мракобесием беду на нас наведешь. Он ведь член партии был. И мама тоже. (вздыхает) Вот ведь как… все перепуталось.
Леночка. Я хочу, чтобы все по правилам было. Чтоб у детей была бар-мицва и свадьба по всей форме. Чтобы все было как надо, как положено. Как у всех.
