Юлия Друнина - Мир под оливами

Нет, мой отец погиб не на войне —
Был слишком стар он, чтобы стать солдатом.
В эвакуации, в сибирской стороне,
Преподавал он физику ребятам.

Он жил как все. Как все, недоедал.
Как все, вздыхал над невеселой сводкой.
Как все, порою горе заливал
На пайку хлеба выменянной водкой.

Ждал вести с фронта — писем от меня,
А почтальоны проходили мимо…
И вдалеке от дыма и огня
Был обожжен войной неизлечимо.

Вообще–то слыл он крепким стариком —
Подтянутым, живым, молодцеватым.
И говорят, что от жены тайком
Все обивал порог военкомата.

В Сибири он легко переносил
Тяжелый быт, недосыпанье, голод.
Но было для него превыше сил
Смиряться с тем, что вновь мы сдали город.

Чернел. А в сердце ниточка рвалась —
Одна из тех, что связывают с жизнью.
(Мы до конца лишь в испытанья час
Осознаем свою любовь к Отчизне.)

За нитью — нить. К разрыву сердце шло.
(Теперь инфарктом называют это…)
В сибирское таежное село
Вползло военное второе лето.

Старались сводки скрыть от старика,
Старались — только удавалось редко.
Информбюро тревожная строка
В больное сердце ударяла метко.

Он задыхался в дыме и огне,
Хоть жил в Сибири — в самом центре тыла.
Нет, мой отец погиб не на войне,
И все–таки война его убила…

Ах, если бы он ведать мог тогда
В глухом селе, в час отступленья горький,
Что дочь в чужие будет города
Врываться на броне тридцатьчетверки!

Патефон сменяла на пимы —
Ноги в них болтаются как спички.
…Обжигает стужа той зимы,
Той — невыносимой для москвички.

Я бегу вприпрыжку через лес,
Я почти что счастлива сегодня:
Мальчик из спецшколы ВВС
Пригласил на вечер новогодний!

Навести бы надо марафет,
Только это трудновато ныне —
Никаких нарядов, ясно, нет,
Никакой косметики в помине.

Нету краски для бровей? Пустяк!
Можно развести водою сажу.
Пудры нету? Обойдусь и так!
Порошком зубным свой нос намажу.

…Вот уже мелодии река
Повела, качнула, завертела.
Мальчугана в кителе рука
Мне легла на кофточку несмело.

Я кружусь, беспечна и светла,
Вальс уносит от войны куда–то.
Я молчу, что наконец пришла
Мне повестка из военкомата…

Это после он будет оплакан страной
И планета им станет гордиться.
А покуда спецшколу проклятой войной
Под Тюмень занесло из столицы.

Лишь потом это имя в анналы войдет,
Больно каждого в сердце ударит.
А пока Комарова спецшкольников взвод
Величает «Володька–комарик».

Комсомольский билет, да четырнадцать лет,
Да пожар, полыхающий в мире.
У спецов горячее желания нет,
Чем на фронт драпануть из Сибири.

Малолетство они почитали бедой,
Ратным подвигом бредили дети.
И откуда им знать, что падучей звездой
Их «комарик» умчится в бессмертье?

Это будет потом — звездный час, звездный свет,
После — весть, леденящая душу…
А пока только тыл, да четырнадцать лет,
Да мороз, обжигающий уши.

У пилотки бы надо края отогнуть,
Подпоясать шинелишку туго.
Но задумался мальчик. Быть может, свой путь
Видит он сквозь сибирскую вьюгу…

И вижу я внутренним взором
Церковную узкую дверь.
Мне жаль этой церкви, которой
Нет в Шушенском больше теперь.

Двух ссыльных в той церкви венчали —
Давно это было, давно.
Царапались мыши, стучали
Кедровые лапы в окно.

И вижу я внутренним зреньем,
Как пристально, из–под очков,
В потрепанной рясе священник
Взирает на еретиков —

Веселых, не верящих в бога,
Бунтующих против царя…
Так пусто, темно и убого,
Так холодно у алтаря.

Мигают оплывшие свечи,
Свисает с иконы паук.
Мерцание медных колечек,
Застенчивость девичьих рук…

Я много бродила по свету,
Все, может быть, только затем,
Чтоб встретить на Севере эту
Песнь песен, поэму поэм.

И все–таки встречи не будет —
Ту церковь снесли, говорят…
Чего не придумают люди —
Не ведают, знать, что творят…

За лесом туманятся горы,
Синеет Саянский хребет.
Вхожу я в ту церковь, которой
В сегодняшнем Шушенском нет.

А такое и вправду было,
Хоть и верится мне с трудом:
Кто–то начал со страшной силой
Украшать этот бедный дом.

«Что, мол, нам экскурсанты скажут?
Все должно быть на высоте!»
И повесили люстру даже
Расторопные люди те.

И портьеры (что подороже!)
Стали здесь «создавать уют»,
И слоны из пластмассы — боже! —
Протоптали дорожку тут.

И центральное отопленье
Провели за рекордный срок —
Как, простите, товарищ Ленин
В ссылке жить без комфорта мог?..

Штукатурили в доме бревна,
У крыльца развели цветник…
И тогда, оскорбившись кровно,
Правда свой отвернула лик.

Стало в доме фальшивым что–то,
Сразу свой потеряло вес…
Годы шли, как на приступ роты, —
Соскребали мы позолоту,
Бутафорский снимали блеск.

Нынче в доме, где ссыльный Ленин
Прожил несколько долгих лет,
Нет центрального отопленья
И сверкающей люстры нет.

Пахнут бревна смолою снова,
Никаких нет на окнах штор.
…Запах времени! Дух былого!
Как волнует он до сих пор…

Нас изба привечает скромно,
Ветры времени в ней сквозят.
Так мала она! Так огромна —
Даже в сердце вместить нельзя.

Я навек поняла отныне,
Стало в Шушенском ясно мне:
Людям надобно со святыней
Оставаться наедине.

Помолчать, грохот сердца слыша,
Не умом, а душой понять:
Здесь он жил, вот под этой крышей,
Эта койка — его кровать.

Здесь невесте писал про Шушу,
Здесь морщинки легли у рта…
Я хочу тишину послушать,
А при людях она не та.

И когда все уйдут отсюда,
И затихнет людской прибой,
Я немного одна побуду —
Я побуду, Ильич, с тобой…