Обрыдла их игра.
Довольно врать прохвостам!
Давно пришла пора
живых,
залить их воском.
Пусть он им склеит рты,
пусть он скует им руки.
И пусть замрут,
мертвы,
как паиньки,
по струнке.
Я объявляю бунт.
Я призываю всех
их стаскивать с трибун
под общий свист и смех.
Побольше,
люди,
злости!
Пора всю сволочь с маху
из кресел,
словно гвозди,
выдергивать со смаком.
Коллекцию их рож
пора под резкий луч
выуживать из лож,
что карасей из луж.
Пора в конце концов
избавиться от хлама.
14 Е. Евтушенко
213
В паноптикум
лжецов —
жрецов из храма срама!
Подайте,
люди,
глас —
не будьте же безгласны!
В паноптикум —
всех глав,
которые безглавы!
И если кто-то врет —
пусть даже и по-новому,
вы —
воском ему в рот:
в паноптикум!
в паноптикум!
Еще полно дерьма,
лжецов на свете —
войско...
Эй, пчелы,
за дела!
Нам столько надо воска!
214
СОПЛИВЫЙ ФАШИЗМ
Финляндия,
страна утесов,
чаек,
туманов,
лесорубов,
рыбаков,
забуду ли,
как, наш корабль встречая,
искрилась пристань всплесками платков,
как мощно пела молодость над молом,
как мы сходили в толкотне людской
и жали руки,
пахнущие морем,
автолом
и смоленою пенькой!..
Плохих народов нет.
Но без пощады
я вам скажу,
хозяев не виня:
у каждого народа —
свои гады.
Так я про гадов.
Слушайте меня.
215
Пускай меня простят за это финны,
как надо называть,
все назову.
Фашизм я знал по книгам и по фильмам,
а тут его увидел наяву.
Фашизм стоял,
дыша в лицо мне виски,
у бронзовой скульптуры Кузнецов.
Орала и металась в пьяном визге
орава разгулявшихся юнцов.
Фашизму фляжки подбавляли бодрости.
Фашизм жевал с прищелком чуингам,
швыряя в фестивальные автобусы
бутылки,
камни
под свистки и гам.
Фашизм труслив был в этой стадной наглости.
Он был соплив,
прыщав
и белобрыс.
Он чуть не лез от ненависти на стену
и под плащами прятал дохлых крыс.
Взлохмаченный,
слюнявый,
мокролицый,
хватал девчонок,
пер со всех сторон
и улюлюкал ганцам и малийцам,
французам,
немцам,
да и финнам он.
Он похвалялся показною доблестью,
а сам боялся где-то в глубине
и в рок-н-ролле или твисте дергался
с приемничком,
висящим на ремне.
Эх, кузнецы,
ну что же вы безмолвствовали?!
Скажу по чести —
мне вас было жаль.
Вы подняли бы
бронзовые молоты
и разнесли бы в клочья эту шваль!
Бесились,
выли,
лезли вон из кожи,
на свой народ пытаясь бросить тень...
Сказали мне —
поминки по усопшим
Финляндия справляет в этот день.
Но в этих подлецах,
пусть даже юных,
в слюне их истерических речей
передо мною ожил «Гитлерюгенд» —
известные всем ясли палачей.
«Хайль Гитлер!» —
в крике слышалось истошном.
Так вот кто их родимые отцы!
Так вот поминки по каким усопшим
хотели справить эти молодцы!
Но не забыть,
как твердо,
угловато
у клуба «Спутник» —
прямо грудь на грудь —
стеною встали русские ребята,
как их отцы,
закрыв фашизму путь.
«Но — фестиваль!» —
взвивался вой шпанья,
«Но — коммунизм!» —
был дикий рев неистов.
И если б коммунистом не был я,
то в эту ночь
я стал бы коммунистом!
218
ПИСЬМО ЖАКУ БРЕЛЮ —
ФРАНЦУЗСКОМУ ШАНСОНЬЕ
Когда ты пел нам,
Жак,
шахтерам,
хлеборобам,
то это,
как наждак,
прошлось по сытым снобам.
Ты был то свист,
* то стон,
то шелестящий вяз,
то твист,
а то чарльстон,
а то забытый вальс.
Но главное —
ты был
Гаврошем разошедшимся,
когда в упор ты бил
по буржуа заевшимся!
Ты их клеймил,
в кулак
с угрозой пальцы стиснув...
Да,
мы артисты, Жак,
но только ли артисты?
219
Нас портят тиражи,
ладоши
или гроши,
машины,
гаражи.
И все же —
мы Гавроши!
И если позовет
набат,
то безотчетно
мы ринемся вперед,
все это бросив к черту!
И нам не прогибать
надушенной кушетки,
нам петь — как припадать
к натруженной гашетке.
Куплетов каплунам
от нас не ожидайте.
Салоны — не по нам!
Нам площади подайте!
Нам вся земля мала.
Пусть снобам в чванной спеси
поэзия моя,
что уличная песня.
У снобов шансов нет,
чтоб их она ласкала...
Плевать!
Я шансонье —
не тенор из «Ла Скала».
Не знаю, как пою, —
наверно, неизящно,
но я зато палю
мгновенно и разяще.
220
А слава —
что она
со всеми поцелуями!
Глупа да и жирна
она,
как Грицацуева.
И ежели,
маня
в перины распуховые,
она к себе меня
затащит,
распаковываясь, —
я виду не подам,
но, не стремясь к победе,
скажу:
«Пардон, мадам!» —
и драпану, как Бендер.
Я драпану от сытости,
от ласк я улизну
и золотого ситечка
на память не возьму...
Так драпанул ты, Жак,
на фестиваль от славы,
от всех, кто так и сяк
цветы и лавры стлали.
И помнишь ли,
как там,
жест возродив музейный,
показывали нам,
беснуясь, —
в землю!
в землю!
221
Как в ярости тупел
тот сброд, визжа надорванно,
а ты —
ты пел и пел —
под визг поется здорово!
Так все, что глушит нас,
как хор болотных жаб,
работает, что джаз,
на наши песни, Жак!
Мы свищем вроде птиц,
но вовсе не птенцов
под речи всех тупиц
и тонких подлецов.
Поем под визг ханжей
и под фашистский пляс.
Поем под лязг ножей,
точащихся на нас.
У пальм и у ракит
то шало, то навзрыдно
поем под рев ракет,
под атомные взрывы.
Не просим барыша,
и нами, как Гаврошами,
все в мире буржуа
навеки огорошены!
Я,
знаю,
не Гомер,
себя я не обманываю,
но я, как ты, —
гамен,
который с коммунарами!
Пусть морщатся,
твердя,
что, дескать, мы —
богема,
но мы живем
не для
букетов и багетов.
Мы
дети мостовой,
не дети будуара.
Мы дряхлый шар земной
шатаем,
будоража.
Нас все же любит он
и с нежностью бездонной
дает приют,
как слон,
рассохшийся,
но добрый.
В нас —
мятежей раскат,
восстаний перекаты.
Мы —
дети баррикад.
Мы сами —
баррикады.
Мы грубы и прямы,
строги и настороженны.
Как из булыжин,
мы
из ненависти сложены!
ТРИ МИНУТЫ ПРАВДЫ
