Владимир Короткевич - Стихи

Корчмы... Дороги... Лира за спиною...
В годах Христовых - бедным школяром...
Идут ли дни и ночи чередою,
Повсюду мне любовь, и стол, и дом.
А в торбе за спиной слова - не ново, -
Для песен клетка, соль, фонарь-ночник,
Табак и нож, и вышитый суровый
За годы не протершийся рушник.
И горьких шуток воз везу без лени -
Любой садись, отдам и не совру,
Я утираюсь полотенцем в сенях,
А не дадут, обсохну на ветру.
Под каждым деревом домашним светит светом,
И я прохожим мед сплавляю свой,
Поля, леса с неровным силуэтом
И стаи воронья над головой.
Перун смеется, плачет и тоскует,
С кустов рвет ветер одинокий лист,
И на щеках застыли поцелуи,
В устах зажатых - соловьиный свист.
В глазах, мир отражая, как в оконце,
Земля моя встает передо мной,
Высокая и чистая, как солнце,
Чистейшая, без пятен день-деньской,
Раскованная, добрая, святая,
Изведанная, как отцов поля,
И каждый день все более родная,
Что боги дали, даже не друзья.
По ней иду я с ранних зорь устало,
Деревья глажу, как на алтаре,
Чтоб каждый вечер на закате алом
Журавль колодца видеть во дворе
И под стрехою сесть, что пахнет дымом,
К которой прикипел могучий дуб,
И песней отвечать хозяйкам милым
За горький хмель и трепет томных губ,
Желанных, словно жнивеньское лето,
И преданных, как отчие поля.
Глядят девчата, сердцем взгляд согретый
И близкий, как родимая земля,
Как нежность женских рук надежных,
Что гладят ласково лихие кудри мне...
Корчмы дорог, раскиданные стежки
По всей моей озерной стороне.
И что мне те, кто за высокой брамой, -
Нелюбых окон жаждущая муть, -
Что в ночь глядят и шамкают губами
И думают, что могут жизнь свернуть?
Что мне они, когда, как дар единый,
За песню сердца, что несу в корчму,
Мне ало гроздья светятся рябины,
Не ведаю, за что и почему.
Когда за простенький припев, тоскуя,
Во всех домах, в моих родных краях
Меня всё, кажется, здесь нежит и целует
Земля моя, родимая моя.
Когда она, Любовь, руками божьими
Везде лихие гладит кудри мне.
Корчмы, дороги, стежки осторожные
По всей моей озерной стороне.

На древней родине раскидистые клены
Неслышно начинают облетать
На рыжую траву, на мох зеленый,
Калитки, и запруды, и на гать.
Земля глядит озерами-глазами
На ясный мир, что замер в красоте.
Так чисто, словно свет просторы залил,
Так тихо, словно нет людей нигде.
Извечная моя! В студеных росах,
Как год назад, мильоны лет - увы! -
Бросает осень золотые косы,
И зиму кличет желтый плач листвы.
Морозит губы горький вкус рябины,
Целую их, холодные как лед.
О, вы, кто под руку пойдет с любимой
Под теми ж кленами чрез сотню лет, чрез год,
Поймете ли, что так же мы любили
И что ушли, как и уйдете вы,
Что вечны Родина, и даль Отчизны милой,
И желтый лист на зелени травы?
И что тысячелетиями клены
На землю будут тихо облетать
На рыжую траву, на мох зеленый,
Калитки, и запруды, и на гать.
И что они не даром щедро всюду,
Когда вдыхаешь древний дух земли,
Роняют золото под ноги людям,
Чтоб мы ее любили, берегли.

Помесь Буратино с Аэлитою,
Звездочка морозная в окне,
Грустная, красивая, забытая,
Вечером приходишь ты ко мне.
Тихая, немножечко смешливая,
Шепчешь: «Я устала, погоди»...
А потом, доверчиво-счастливая,
Засыпаешь на моей груди.
И молю я солнце, небо, звезды:
Пусть горят извечно над тобой,
Над пережитой обидой слезной –
Постоянство, нежность и любовь.
Пусть судьба к тебе не будет строгой,
Ласково положит на песок,
В головах воздвигнет гор отроги,
Вспенит море доброе у ног,
Пусть накормит теплой ласки хлебом,
Горьких сожалений снимет боль.

И тогда я стану вечным небом,
Синим вечным небом над тобой.

Строка бесспорна, безупречна -
Один для слабых верный щит.
Не умирать Поэтам вечно,
В бессмертных Песнях вечно жить.

Когда пойду с юдоли горя,
Не завершив последний сказ,
То божий мир меня повторит,
Как повторял уже не раз.

Как море, звезды и озера,
Какие в вечность заберу.
Мир щедрый.
Мир меня повторит...

Ну а не мир, так Беларусь.
Мне - вдосталь...

Тавры жили, как все народы:
Воевали,
Любили,
Беседы вели,
Пили водку,
Сливались с родною природой...
Поработали,
Песни сложили,
Ушли.
Но совсем
Без следов
Ничто не уходит.
До сих пор
По просторам родной стороны,
Средь людей,
Позабытые, тавры всё бродят
И сами не знают - кто же они?
На развалины стен - тех, что строили прадеды,
Глядят, как бараны на новый заплот:
«Почему наши пращуры с долей не ладили?
Что тащило их в горы?
Внизу же - тепло!»
Дремлет Кошка-гора,
Дремлют тавров руины.
Я стою, представляя,
Что я не изгой,
Не поэт с беларусских пригорков синих,
А последний из тавров
С их горькой судьбой.
О, как обидно за эти обломки!
О, какой ядовитый забвения дым!..
Не дай Бог, когда и на нас
Потомки
Поглядят,
Как мы
На тавров
Глядим.

Белая песня в лугах золотистых,
Клич отзвеневших столетий земли,
Нежная-нежная, чистая-чистая,
Девушка-церковь на светлой Нерли.
Кровь и убийства, зарево с дымом,
Подлость, жестокость в упорном бою, —
Даже они проходили мимо
И пощадили невинность твою.
Всем, кто навек превращался в тени,
Снилась ведь ты на райских лугах
С ясной печалью по убиенным,
С тенью улыбки в мокрых глазах.
Брат твой любимый погиб на ловах.
Очи твои для нас сберегли
Милость, и слезы, и теплое слово —
Святость родимой грешной земли.
Теплые губы сквозь лета и зимы
Льют нам призывный твой голосок:
«Братец мой милый, братец любимый,
Выйди ко мне на крутой бережок».

В ряду базарном города при море
Прижился тихий и спокойный полдень.
На улочках не видно ни собаки:
Ведь вся страна, наторговав деньжонок,
До хрипа нагорланившись на бирже,
Набегавшись по городским причалам,
Обед лениво травит, как питон.
Залитый солнечным соленым светом,
Идет базарным рядом человек.
Стучит он палкой по белесым плитам.
У человека очи мудреца,
Язвительно-печальная усмешка,
И, чтобы скрыть ее от торгашей,
Он низко шляпу на лицо надвинул.
Он ходит целый день. Идет в трущобы,
В богатые кварталы, в лавки, в гавань.
Оттенки красок, лица и улыбки —
Все остается в памяти его.
И лишь порой возле богатой лавки,
В шинке на бочке, на гулянке шумной
Он позволяет векам опуститься,
Он позволяет отдохнуть глазам.
Не надо. Не мешайте. Погодите.
Он бредит. И когда глаза откроет, —
Мелькнет в зрачках такой тяжелый отблеск,
Что вряд ли своему врагу желал бы.
Мужицкий Брейгель бредит милым краем
На улице меж лавок и обжор.
О лавки, лавки! Вы душа отчизны.
Висят на прутьях заржавевших туши.
Багрянец мяса вкусно оттеняют
Янтарный жир и сахарная кость.
Индеек ряд в бумажных панталонах.
Телята взращены здесь без воды,
На теплом молоке. И груши бедер,
Что пахнут горько еленцовым дымом
И чесноком. А в ваннах ледяных
Блаженно кабаны вдруг отдыхают,
Для холодца.
И вся твоя отчизна
Похожа на такого кабана.
Прилавки с рыбой влажно пахнут морем.
Копченый угорь тает на жаре.
И красные огромные омары
Гурманов с нетерпеньем ожидают.
И льются ртутным серебром в корыта
Трепещущие струи из сельдей.
А там желтеет свежим маслом репа,
Вот огурцы, брюссельская капуста,
Редис, как роза, с белоснежной попкой
И с каплями на листьях ситовидных.
А помидоры с влагою горячей
От десен солнцем брызгаются в глотки.
И это все, наваленное кучей,
Обрызганное солнцем и водою,
Поет, и радуется, и звенит.
Край сыт обильно, как пастух на Юрья:
Из разных стран приносят корабли
Корицы запах островов далеких,
Гвоздику, черный и душистый перец —
Он трепетно желудки сокращает.
Иначе мяса, дичи, всякой рыбы
Страна бы не могла переварить.
Мужицкий Брейгель вновь идет на площадь,
Садится и в руке альбом сжимает.
Он видит тучных бюргеров за пивом,
Слепого, нежно гладящего скрипку,
Столы — кряхтят натужно от жратвы,
Наставленной на них.
А на крылечке
Стоит шинкарка и глядит на площадь,
На полные столы и на гуляк.
Отдайся ей.
Да только помолившись,
Чтобы живой хоть душу отпустили
Объятья страшных белоснежных рук.
Так, подбоченившись, она стоит,
И ноги, как окорока, все топчут
Сдается, не крыльцо, а государство.
А впрочем, таких женщин здесь и любят.
Вот мельник плавно из толпы выходит.
Перед шинкаркою ногою дрыгнул
И пригласил ее с собой на танец.
Пол гнется под слоновьею походкой.
И вот летят они.
Трясутся груди.
Ворочают мощнейшими мясами
И задом дрыгают. И сытый пот
Стекает с круглых лиц в пивные кружки.
Вот веки Брейгеля зрачки прикрыли.
Он думает, что мельнику с шинкаркой
Прекрасно будет спать на сеновале,
А там пусть все на свете трын-трава.
За сытостью они не замечают,
Что шашель ест их дом, их обворуют,
Страны название «край Нидерландов»
Забудут спящие. Будь проклят край!
Никто не хочет знать здесь о свободе,
О поисках, горенье и искусстве.
Нет, — он солгал, — искусство разрешают.
Оно должно ласкать глаза у сытых,
И благородными писать их лица,
И в мышцы превращать на шеях жир,
И воспевать их теплые покои,
Их одеяла, ночники и жен их,
Спокойных, как голландские коровы;
Доказывать, как будто эти люди,
Ловцы омаров и ткачи шелков,
Живут без кашля и не тонут в море.
Что выведет из сытого блаженства?!
Сам каждый за себя. Ничто не тронет.
Икар погибнет — и никто не бросит
И взгляда на те вспененные волны,
Где жалобно, мучительно и гордо
Вдруг сломанное вскинулось крыло.
Что им до взлетов и до грез высоких,
До мужества, горенья за свободу?
Они свой зоб набьют — и под перину.
Страна лентяев!
На траве густой,
Под деревом, взрастившим вместо яблок
На толстых ветках даже колбасу,
Что капает с концов прозрачным жиром,
Взрастившим с требухою пирожки, —
Спят люди мертвым сном и в ус не дуют.
Спит воин, головою меч прикрывший,
Чиновник спит, разинув рот слюнявый,
Крестьянин спит, забыв свое цепильно.
Откуда-то к лентяям из кустов
Идет яичница на тонких ножках.
От черной раскаленной сковородки
Парок благонамеренный курится,
И остается только ртом почавкать.
А делать что ж еще?
Вкушать съестное
Закон ведь никому не запрещает,
Раз деньги есть.
Мужицкий Брейгель бредит.
Кто вы такие? Как назвать вас, люди?
Куда страна, да с вами, забредет?
Слепые! Мертвые! Они идут,
Держась рукою за плечо передних,
И их ведет слепой. И прямо в яму
Он падает.
А задние не видят,
По-прежнему застыло на их лицах
Самодовольное по-свински чванство.
Что ж просчитался ты, мужицкий Брейгель?
Швыряй в лицо им горькие полотна,
Дразни, как бугая, платком их красным,
Показывай слепцам конец Икара, —
Они ведь все равно не осознают.
Возможно, лишь потомки?