«Здесь распластано тело мое…»
Здесь распластано тело мое.
Птичий голос, хваля бытие,
Все твердит заклинанье свое:
«Ти es Dieu, tu es Dieu, tu es Dieu».
Но доносит мне голос едва
Святотатственные слова,
И бездумна моя голова,
И плывет надо мной синева,
И растет надо мною трава,
Превращается жизнь в забытье,
Превращается в эхо свое, —
Tu es Dieu, tu es Dieu, tu es Dieu.
«Есть к стихам в голове привычка…»
Есть к стихам в голове привычка,
А рифмы всегда со мной,
Вот и эти напела мне птичка
Нынче в Кавголове, под сосной.
Вероятно, инкогнито местное,
Серогрудка какая-нибудь
Заурядная, малоизвестная
Растревожила щебетом грудь.
И не сдерживая ликования,
Славит новую эту зарю
И мое с ней сосуществование,
О котором в стихах говорю.
«Там, в двух шагах от сердца моего…»
Там, в двух шагах от сердца моего,
Харчевня есть — «Сиреневая ветка».
Туда прохожие заглядывают редко,
А чаще не бывает никого.
Туда я прихожу для необычных встреч.
За столик мы, два призрака, садимся,
Беззвучную ведем друг с другом речь,
Не поднимая глаз, глядим, не наглядимся.
Галлюцинации ли то, иль просто тени,
Видения, возникшие в дыму
И жив ли ты, иль умер, — не пойму…
А за окном наркоз ночной сирени
Потворствует свиданью моему.
«Из бесформенной хляби доносится вдруг…»
Из бесформенной хляби доносится вдруг:
«Вас приветствует старый, давнишний друг.
Может, вспомните дачу на взморье под Ригой,
Вы разучивали в то лето Грига.
И особенно нравилась Вам когда-то
В ми миноре стремительная соната».
Этот голос врасплох. И в ответ я молчу.
Осторожная память погасила свечу,
И на ночь стало все в этом мире похоже.
И откуда тот голос — неведомо тоже.
«Хамелеоны пестрых слов…»
Хамелеоны пестрых слов,
Коварство их и многоличье…
Спасай меня, косноязычье!
Дай рык звериный, горло птичье,
Заблудшего оленя рев!
Они правдивей во сто крат
И во сто крат красноречивей,
Когда поют с природой в лад,
Когда в бесхитростном порыве
О бытии своем вопят.
Будь как они! Завидуй им,
Они одни чисты, как пламя,
О чем не ведают и сами,
А мы лукавим, мы мудрим,
И между слов змеей скользим,
И ускользаем за словами.
«Я с собой в дорогу дальнюю…»
Я с собой в дорогу дальнюю
Ничего не уношу.
Я в неделю поминальную
Поминанья не прошу.
И оставлю я на память вам
Все, чего не нажила,
Потому что в мире скаредном
Расточительной была.
И того лишь между прочими
Я наследным нареку,
Кто по дальней моей вотчине
Унаследует тоску.
«Мне не спится и не рифмуется…»
Мне не спится и не рифмуется,
И ни сну, ни стихам не умею помочь.
За окном уж с зарею целуется
Полуночница — белая ночь.
Все разумного быта сторонники
На меня уж махнули рукой
За режим несуразный такой,
Но в стакане, там, на подоконнике,
Отгоняя и сон и покой,
Пахнет счастьем белый левкой.
«Где-то там, вероятно, в пределах иных…»
Где-то там, вероятно, в пределах иных,
Мертвых больше, чем нас, живых,
И от них никуда не уйти.
Все равно, будем мы во плоти
Или станем тенями без плоти,
Но живущим и жившим — нам всем по пути,
И мы все — на едином учете,
И цари, и плебеи, и триумвират,
И полки безымянно погибших солдат,
И Гомер, и Пракситель, и старец Сократ —
Все посмертно в единый становятся ряд.
Рядом тени-пигмеи и тени-громады,
Величавые тени героев Эллады,
Сохраняющие в веках
Не один только пепел и прах,
Но и мудрость, и мрамор, и стих Илиады.
«С вьюгой северной обрученная…»
С вьюгой северной обрученная,
Приднестровских не знала я стран,
Потому за могилу Назона я
Приняла этот скифский курган,
Эти маки степные, что, рдея,
В карауле стоят до сих пор,
Перед мертвыми благоговея,
О бессмертных ведя разговор.
И пока ястребиный дозор
Над курганом, кружа, пилотирует,
Слышу я нарастающий хор, —
То гекзаметры ветер скандирует,
Унося их с собой на простор.
«От этих пальцев, в горстку сложенных…»
От этих пальцев, в горстку сложенных
На успокоенной груди,
Не отрывай ты глаз встревоженных,
Дивись, безмолвствуя, гляди:
С каким смиреньем руку впадиной
Прикрыла грешная ладонь.
Ведь и ее обжег огонь,
Когда-то у богов украденный.
«От суетных отвыкла дел…»
От суетных отвыкла дел,
А стоящих — не так уж много,
И, если присмотреться строго,
Есть и у стоящих предел.
Мне умники твердили с детства:
«Все видеть — значит все понять»,
Как будто зрение не средство,
Чтобы фантазию унять.
Но пощади мои утехи,
Преобразующие мир.
Кому мешают эти вехи
И вымыслов ориентир?
«Когда б слепым явились способы…»
Когда б слепым явились способы
Трудами дни заполонить,
Не задавала я вопроса бы
Гамлета: «Быть или не быть?»
Читала б книги, пела, шила бы,
Сто раз обдумала б сонет,
Иль попросту тебя любила бы,
Когда других занятий нет.
И вымыслы воображения
В их неустанной чехарде
Гнала бы всюду и везде
И как порок больного зрения
Держала б крепко на узде.
«Не двигаться, не шевелиться…»
Не двигаться, не шевелиться,
Так ближним меньше беспокойства.
Вот надобно к чему стремиться,
В чем видеть мудрость и геройство.
А, в общем, грустная история.
Жизнь — промах, говоря по-русски,
Когда она лишь категория
Обременительной нагрузки.
Уходят люди, и приходят люди.
Три вечных слова: БЫЛО, ЕСТЬ и БУДЕТ,
Не замыкая, повторяют круг.
Венок любви, и радости, и муки
Подхватят снова молодые руки,
Когда его мы выроним из рук.
Да будет он, и легкий, и цветущий,
Для новой жизни, нам вослед идущей,
Благоухать всей прелестью земной,
Как нам благоухал! Не бойтесь повторенья:
И смерти таинство, и таинство рожденья
Благословенны вечной новизной.
Н. Крандиевская-Толстая. Воспоминания. Лениздат, 1977, с. 40.
Там же, с. 136.
Это стихотворение было написано в 1916 году. В 1954–1955 гг. Н. В. Крандиевская-Толстая переработала его в сонет. В настоящем издании приводится в последней редакции (см. с. 43). (Примеч. сост.).
В. Мануйлов. О Н. В. Крандиевской-Толстой. — В кн.: Н. Крандиевская-Толстая. Вечерний свет. Л., «Советский писатель», 1972, с. 5.
