Прочтя Мандельштама от корки до корки,
я понял – нигде, от Москвы до Нью-Йорка,
не видеть удачи, признания, славы.
Пишу только в стол, для себя, для забавы.
В окошко летят сквозняки ниоткуда.
Жена бьёт посуду и разные блюда;
привыкла – чуть что, так заламывать руки,
кричать на меня неприличные звуки.
Но я всё терзаю мозгов своих силу,
как будто бы рою отважно могилу.
В тетрадку пихаю мыслишки и жесты.
Не жизнь – а фанера из кровельной жести.
А ведь говорила мне в юности мама:
«Учись хорошо, не сутулься упрямо,
пойди в олигархи, хотя бы в артисты».
Но в дырах пальто - как халат у буддиста.
Я мог бы писать очень нудно и долго,
но только попался в объятия долга:
обеты семейные, дети повсюду,
ещё рифмовать... обещаю – не буду.
Я снова пишу. Обещал ведь – заброшу!
Мой почерк невнятен, запутан и нем.
Живу одиноко, похож на святошу,
куда же бегу, от кого и зачем?
Нет проку в словах, да и мало в них смысла,
когда лбом таранишь с усердием быт.
Пора начать верить в бездушные числа
валюты заморской, их сладостный вид.
Где польза и шарм мимолётного звука,
который добавит еще один шрам?
Но быть современным – какая же скука...
Вот так и живу я – с грехом пополам.
Впадаю то в ярость, а то и в угрюмость.
Несладко всем тем, кто ко мне не привык.
Но верю в судьбу и свою однодумность,
поэтому буквы лепечет язык.
Горит звезда над горизонтом дальним,
совсем одна на утренней заре.
Мне говорят: «Не надо быть печальным,
как тихий звон вдали, в монастыре».
Но грусть моя светла, как луч рассвета.
Она прильнула к сердцу моему.
Благодарю судьбу за состоянье это, -
писать стихи наперекор всему.
Он всё курил, курил, как ненормальный,
и мне в глаза заглядывал с мольбой.
Как он хотел любви моей печальной,
как он боялся участи иной.
Ходил, ходил, шагами робко мерил
весь этот им же созданный уют.
А я молчала, глаз поднять не смея,
считая бег томительных минут.
Но я могла лишь дать ему надежду:
холодную, как лунный, бледный свет.
Он говорил, что будет всё как прежде:
жизнь по привычке - много, много лет.
А я хотела только лишь вниманья,
немного ласки, счастья хоть глоток,
почаще слышать сладкие признанья -
всего того, что дать он мне не смог.
Ты молча присела за стол под окном, -
букет хризантем уж отцвёл.
И целый день думала только о нём, -
о том, кто сегодня ушёл.
Остались и стены, и шкаф, и диван,
ворсистый ковёр на полу.
И даже забытый его чемодан
стоит сиротливо в углу.
Здесь раньше царила всегда лишь весна
и часто – признанья в любви.
Теперь только ты и вокруг тишина;
ни звука – зови, не зови.
Ты смотришь в окно, обрывая цветок,
глаза утирая платком.
Вдали исчезают следы его ног
под льющим упрямо дождём.
Не смей замыкаться, носить всё в себе.
Прости ему прошлый обман.
А, может, вернётся он снова к тебе -
хотя бы забрать чемодан?
«Я красивей ещё не встречал…»
Я красивей ещё не встречал.
И в глазах её грустных, бездонных
я увидел, как плачет печаль,
словно скорбь вечно юной Мадонны.
Сколько раз провожала закат
в одиночестве снова и снова.
Но в душе уже струны молчат
и никто не услышит и слова.
Безмятежно проходят года
так спокойно и так незаметно...
И бежать бы, но только куда?
Подождать... Ожидание тщетно.
Сколько чувств нерастраченных ты
накопила за долгие годы, -
так от рос холодеют цветы,
утомлённые чувством свободы;
так под бледной, холодной луной
плачет иволга, спрятавшись в ветках;
так шумит, тихо плачет прибой,
птица бьётся в незапертой клетке.
Как хотелось бы счастьем с тобой
от души, хоть чуть-чуть поделиться,
погрузить твоё сердце в покой...
Понимаешь, мне тоже не спится.
«В облаках снежинкам тесно…»
В облаках снежинкам тесно, -
вьются, падают лениво.
Снег идет почти отвесно,
утомительно-красиво.
Вдруг быстрее заплясали,
на ветру легко порхают.
И спокойно, без печали
на твоих ресницах тают.
Поцелуи губ незримых
прилетели ниоткуда.
Этот миг неповторимый
я запомню - словно чудо.
«Вот, опять появляются тени…»
Вот, опять появляются тени
и уходят, кого-то кляня.
Я прошу - не садись на колени,
ничего не проси у меня.
Обещала, что будет послушна,
и глаза были в нежную синь,
всё смотрела, да так простодушно,
словно солнце в окошках витрин.
Отшумело недолгое лето.
Землю скрыли сухие листы.
Но не смей говорить мне про это:
как любила поэзию ты.
Я не буду петь нежно и тонко,
неспособный бездумно любить,
потому что ты душу ребёнка
захотела в тюрьму посадить.
И, насмешек твоих не приемля,
хоть они и невинно тихи,
я прошу: опустись ты на землю...
И ужасные выбрось духи.
«Ты уходишь, сжав бледные губы…»
Ты уходишь, сжав бледные губы,
на прощанье сказав: «навсегда»,
не сумев отыскать в однолюбе
ничего, кроме холода льда.
Только знай - это вместе с тобою
жизнь беззвучно уходит моя.
Пусть же тополь заплачет листвою,
если это не сделаю я.
Я тебя никогда не забуду.
Ты уйдёшь – и я тотчас замру.
Может быть, ты уходишь отсюда
мимолётную кончив игру?
Или, может, от жизни устали
и напрасно мы отдыха ждём?
Только радости нет без печали,
одиночество легче вдвоём.
Я проснулся. Ты рядом лежала...
И знакомый узор на стене.
Слава богу, ты даже не знала,
что случилось со мной в этом сне.
В занавеске запутался ветер,
опьянённый цветущей весной.
Существует же счастье на свете,
если снова ты рядом со мной.
Мы были в модном ресторане
среди подвыпивших людей.
И каждый час иные грани
я открывал в душе твоей.
Рыдала скрипка, струны пели,
вздыхал и вторил ей рояль.
Вокруг смеялись и шумели,
не понимая их печаль.
Шопена нежные сонаты
звучали в душной полутьме.
А рядом голос пошловатый
бубнил, как поп в своём псалме.
И стало скрипке больно, больно...
Смычок испуганно затих.
И стали ближе мы невольно,
ведь пела скрипка не для них.
Перебирая наши встречи,
ты планы строила для нас.
Какой сегодня дивный вечер!
Какой вульгарный диссонанс...
Была весна. И у камина
сидели мы опять вдвоём.
Кончался день и вечер длинный
явился затяжным дождём.
Огонь горел. Уже поленья
пылали, сумрак разогнав.
Сливалась тень с другою тенью,
являя свой беспечный нрав.
Летели искры то и дело
и замирали на полу.
А ты сидела и смотрела, -
но не в огонь, а на золу.
О чём ты молча вспоминала?
Чьи лица плыли пред тобой?
Вокруг тебя всегда витала
святая тайна, ангел мой.
Любовь... Как первобытно-грубо
она владеет жизнью всей.
Чем больше женщину мы любим,
тем меньше знаем мы о ней.
Тут ум бессилен - только тело
познать способно как-то вас.
Куда же молча ты смотрела,
когда весенний день угас?
