Роберт Рождественский - Это время

Родиться,
любить,
умереть —
программа почти
мотыльковая.
А ежели жизнь
пустяковая,
то даже не страшно
стареть.

Порядок
предсказан судьбой.
Да вы это сами увидите,
когда —
обязательно! —
выйдете
с последним глаголом
на бой.

Родиться,
любить,
умереть…

И самые гордые головы
склоняются
перед глаголами,
которых нельзя
одолеть.

А этот последний глагол,
покрытый
извечною тайною,—
он все-таки станет
когда-нибудь
последним
и главным врагом!

Если б только
люди жили вечно,
это было бы
бесчеловечно…
Как узнать,
чего ты в жизни стоишь?
Как почуять,
что такое риск?
В море броситься?
Так не утонешь!..
На костер взойти?
Так не сгоришь!..
Поле распахать?
Потом успею…
Порох выдумать?
А для чего?
Наслаждались бы
ленивой спесью
пленники
бессмертья своего.
Ничего они бы
не свершили!
Никогда б
не вылезли
из тьмы.
Может, самый главный
стимул жизни
в горькой истине,
что смертны
мы.

Обернуться
на журчанье родника!
наклониться
над нежданною водой.
Родничок всего-то —
с детскую ладонь.
И как детская ладонь,
вода
сладка…

Безымянный,
неприметный родничок.
Он и сам-то вряд ли знает,
что течет,
и совсем не понимает,
для чего…

Ты, наверное,
забудешь
про него.
Ты, конечно,
проживешь без родника.

А для леса он —
как жилка у виска.

Все сегодня очень рады!
Эту радость
скрыть нельзя.
Вывешены транспаранты:
«Птицы —
лучшие друзья!..»
Будет
целую неделю
продолжаться тарарам.
«Прилетели,
Прилетели
птицы
из далеких стран!..»
«Наши птицы дома,
дома…»

Все для них уже готово,—
и солнце подобревшее
над голыми садами,
и новые скворечники
с разинутыми ртами…

Птиц
в газетах привечают,
их оркестрами
встречают.
Много
птичьих новостей
в передачах для детей:
«У Горячего Ключа в поле
видели
грача!
Шел он,
глаз лаская…»
Радость-то какая!..
«А вчера
скворец надменный
чистил
перышки свои!..»

…Сразу
как-то незаметны
снегири
и воробьи.
Ну, еще бы!
Ведь они
вроде и не птицы.
В эта праздничные –дни
нечем им
гордиться:
не улетали никуда.
Перетерпели холода.
Жили-поживали.
С нами зимовали.

Мир стареет
в былых надеждах.
Но сегодня,
как и вчера —
на плечах
эту землю держат
и несут на себе
мастера!
Мастера.
Профессионалы.
Те, что в жизни постичь смогли
щедрость камня,
душу металла,
свежесть формулы,
нрав земли.
Мастера.
Мастаки.
Умельцы.
Понимающие до глубин
механизм
станка или сердца,
ход смычка
или гул турбин…
Руки вещие простирая
к перекресткам
звездных миров,
время
движется мастерами
и надеется
на мастеров!
К ним взывает
нощно и денно…

Только —
дьявол ее возьми! —
приблизительность
овладела
торопящимися людьми.
Что-то учат,
о чем-то знают,
в общем — сеют,
в среднем — стригут.
Приблизительно
объясняют.
Относительно
берегут…

Приблизительное уменье,
как сварганенный наспех
дом,—
если даже не мстит
немедля,
то обрушивается
потом!
Откликается после
жестко,
все порывы
сводит на нет…

Мир
погибнет не от обжорства,
не от козней
чужих планет,
не от засух,
не от морозов,
не от ядерных
сверхатак,—
он погибнет,
поверив в лозунг
добродушный:
«Сойдет и так!..»
Расползающееся в атмосфере
из квартир,
контор
и дворов
громовое:
«А нам до фени!..»
наступает
на мастеров!..

А они стоят,
будто крепости,
в правоте
своего труда.
И не могут иначе.
И требуются
срочно!
спешно!
всюду!
всегда!

Он стар
и похож на свое одиночество.
Ему рассуждать о погоде
не хочется.
Он сразу — с вопроса:
— А Вы не из Витебска?..—
Пиджак старомодный
на лацканах вытерся…
— Нет, я не из Витебска…—
Долгая пауза.
А после — слова
монотонно и пасмурно:
— Тружусь и хвораю…
В Венеции — выставка…
Так Вы не из Витебска?..

— Нет, не из Витебска…—
Он в сторону смотрит.
Не слышит,
не слышит.
Какой-то нездешней далекостью
дышит.
Пытаясь до детства
дотронуться бережно…
И нету ни Канн,
ни Лазурного Берега,
ни нынешней славы…

Светло и растерянно
он тянется к Витебску,
словно растение.
Тот Витебск его —
пропыленный и жаркий —
приколот к земле
каланчою пожарной.
Там свадьбы и смерти,
моленья и ярмарки.
Там зреют
особенно крупные яблоки,
и сонный извозчик по площади катит…

— А Вы не из Витебска?.. —
Он замолкает.
И вдруг произносит,
как самое-самое,
названия улиц:
«Смоленская»,
«Замковая».
Как Волгою
хвастает Видьбой-рекою
и машет
по-детски прозрачной рукою…
— Так Вы не из Витебска…

Надо прощаться.
Прощаться.
Скорее домой
возвращаться…
Деревья стоят
вдоль дороги навытяжку.
Темнеет…

И жалко,
что я не из Витебска.

Непонятны
голоса Галактик,
различимые едва-едва.
Непонятно,
кто и как наладит
производство антивещества.
Смотрит в небо жерло телескопа,
от земных волнений
отстранясь.
Звезды
мы поймем еще не скоро,—
слишком далеко
они
от нас!..

А на кухне
в крутобокой миске
тесто ждет,
чтоб хлынуть через верх…
Женщина хлопочет.
Самый близкий,
самый непонятный
человек.

Вновь нахлынул
северный ветер.
Вновь весна
заслонилась метелью…
Знаешь,
понял я, что на свете
мы
не существуем отдельно!
Мы уже —
продолженье друг друга.
Неотъемлемы.
Нерасторжимы.
Это — трудно
и вовсе не трудно,
Может,
мы лишь поэтому
живы…

Сколько раз —
(я поверить не смею)
не случайно
и не на вынос
боль твоя
становилась моею,
кровь моя —
твоей становилась!..
Только чаще
(гораздо чаще!),
поднимаясь
после падений,
нес тебе я
свои несчастья,
неудачи нес
и потери.
Ты
науку донорства
знала,
ты мне выговориться
не мешала.
Кровью собственной
наполняла.
Успокаивала.
Утешала…
Плыл закат —
то светлей, то багровей…

И с годами
у нас с тобою
стала общею —
группа крови,
одинаковой —
группа боли.