Оливер Голдсмит
Стихи
Перевод А. Парина
ПУТНИК, ИЛИ ВЗГЛЯД НА ОБЩЕСТВО
ПОСВЯЩЕНИЕ
ЕГО ПРЕПОДОБИЮ ГЕНРИ ГОЛДСМИТУ
Милостивый государь!
Я сознаю, что дружба наша не может стать сколь-нибудь сильнее от церемонии посвящения и, верно, должно принести извинения и объясниться, почему я предваряю Вашим именем мои литературные опыты - именем, которое Вы отказываетесь явить миру вместе с Собственными опытами. Но поскольку некоторые строки этой поэмы были ранее посланы Вам из Швейцарии, ныне всю ее целиком надлежит посвятить Вам. Это посвящение также прольет свет на многие ее рассуждения, ибо читатель поймет, что обращена она к человеку, который, питая презрение к удаче и славе, рано удалился от мирской суеты и избрал счастие и безвестность, довольствуясь доходом в сорок фунтов в год.
Ныне я постигаю, мой дорогой брат, всю мудрость Вашего смиренного выбора. Вы вступили на священную стезю, где жатва обильна, а жнецы весьма малочисленны. Вы покинули поле честолюбия, где жнецов предостаточно, а жатва не заслуживает обмолота. Из всех родов честолюбия, порождаемого утонченностью века, многообразными системами критик и размежеванием на клики, самым безумным представляется мне род честолюбия, домогающегося славы поэтической.
Стихотворство составляет основной способ развлечения среди необразованных народов; однако в стране, стремящейся к высшей степени утонченности, к стихотворству присоединяются музыка и живопись. Поскольку искусства эти сулят немощному разуму менее утомительное увеселение, они вначале вступают в соперничество с поэзией, а затем полностью вытесняют ее; они присваивают себе всю ту любовь, которая прежде принадлежала поэзии, и, будучи всего лишь меньшими сестрами, отнимают у старшей право первородства.
Однако это искусство, хоть и находится в пренебрежении у сильных мира сего, терпит еще большую опасность от ложных попыток ученых мужей усовершенствовать его во что бы то ни стало. Каких только критик не наслышались мы за последнее время - в защиту белого стиха, пиндаровых од, хоровых построений, анапестов и ямбических триметров, аллитерационных ухищрений и счастливой небрежности! У каждой нелепости есть теперь ретивый защитник, и все они обыкновенно заблуждаются, вследствие чего и становятся в высшей степени многоречивыми, ибо заблуждение всегда говорливо.
Но у этого искусства есть еще более опасный враг. Я говорю о предубеждении. Предубеждение самым печальным образом искажает способность к суждению и убивает вкус. Коль скоро ум оказывается поражен этим недугом, он способен находить удовольствие лишь в том, что усиливает его нездоровье. Подобно тигру, который едва ли удержится от охоты на людей, ежели он хотя бы раз отведал человеческой плоти, читатель, однажды насытивший свои наклонности клеветой, навсегда уже считает самым изысканным пиршеством растерзание доброго имени. Такие читатели особенно бурно восхищаются поделками недоумка, стремящегося снискать репутацию смельчака, ибо мудрецом его не сочтет никто. Его-то они и нарекают поэтом, величая сатирами сочиненные им скверные пасквили; неряшливость его зовется отныне мастеровитостью, а исступленное бормотание - вдохновением.
Какой прием может получить поэма, в которой нет прямых оскорблений, нет явной предубежденности, которая написана к тому же не белым стихом, я предсказать не могу и нимало не стремлюсь. Цели мои правые. Не выступая на стороне какой-либо из клик, я попытался умерить ярость их всех. Я стремился показать, что равное счастие может достигаться в государствах, управляемых по-иному, нежели наше, что каждое государство имеет свои основы для счастия и что эти основы могут быть доведены до пагубного избытка. Лишь немногие могут лучше, чем Вы, судить о том, сколь полно утверждение это отражено в сей поэме. Остаюсь,
милостивый государь,
Вашим преданнейшим братом.
Оливер Голдсмит.
Медлителен, уныл, уединен,
От дружеского круга удален,
В краях, где Шельда плещется лениво
Иль По в лугах петляет прихотливо,
Где каринтийский поселянин строг
И путника не пустит на порог,
Где, протянувши окоем пустынный,
Лежит Кампанья брошенной равниной,
Где б ни был я, каких бы царств ни зрел,
К тебе мой дух из странствия летел;
Прикован к дому цепью растяжимой,
Я с болью к брату рвусь, как одержимый.
Благословен наперсник дней младых
Хранит его жилище сонм святых.
Благословенным будь, приют убогий,
Где к камельку усадят всех с дороги,
Приют, где легче кажется беда,
Где ждут скитальца отдых и еда,
Где стол обилен, хоть и простоват,
Где льется смех розовощеких чад,
Где радуются шуткам и проказам,
Грустят порой над горестным рассказом,
Где гостю все - отрада и приятство,
Где добротворство - главное богатство.
Но мне не суждена отрада эта.
Влачимы в странствиях, лета расцвета
Велят, чтоб я спешил ретивым шагом
За ускользающим из вида благом.
Оно - как радуга: в лучах смеется,
С небес манит, но в руки не дается.
Иду по свету, сир и нелюдим,
И нет угла, что звал бы я своим.
И здесь, где Альпы высятся стеною,
Я отдаю раздумьям час покоя.
Парит над бурей мой высокий кров,
Открыта взорам тысяча миров:
Озера, веси, долы, реки, грады
Забавы королей, селян отрады.
Ужель пред чудом, что явил творец,
Роптать способен низменный гордец?
Ужели философский ум презрит
То благо, что сердца животворит?
Схоласт на все взирает свысока
Для малых сих и малость велика.
Мудрее тот, кто ищет, чист и благ,
Всем человечеством ценимых благ.
О грады славные, чья мощь воспета,
Луга, чьи травы щедро кормит лето,
Озера, чьи колеблемы ветрила,
Стада, чья вязь долины испещрила,
Ты предо мной, богатый клад земной!
Венец творенья, мир - по праву мой.
Скупец, рассыпав свой несметный клад,
На россыпи стремит счастливый взгляд,
Но, сколь сокровища ни велики,
Горюет, что неполны сундуки,
Вот так и мной враждебность чувств владеет:
Я рад, что щедрость неба не скудеет,
Но чаще я печален и не рад
Неполны закрома людских отрад.
Я тщусь найти, пройдя стезей тревог,
Блаженства истинного уголок,
Куда душа, надежд утратив сладость,
Придет, чтоб в счастье ближних черпать радость.
Но брег обетованный где найти?
Болтают все - а знают ли пути?
Твердит холодных стран озябший житель,
Что всех счастливее его обитель,
Хваля сокровища пучин кромешных
И ночи долгие в пирах неспешных;
А голый негр, жарой пустынь томим,
Кичится золотым песком своим,
Теплом реки, палящим солнцем в небе,
Благодаря богов за этот жребий.
Все верные отечества сыны
Не знают лучше собственной страны.
Меж тем, коль все края окинем взглядом
И судьбы всех людей поставим рядом,
Поймем, что поровну Природы милость
Меж человечеством распределилась
И что Искусства распахнули двери
Для всех народов мира в равной мере.
Природы материнская опека
За труд одаривает человека.
Повсюду сыт крестьянин благодарный
На скалах Идры и на бреге Арно;
Как ни кичится высью горный гребень,
Он обращается в сыпучий щебень.
Искусство шлет нам блага торовато
Довольство, вольность, честь, торговлю, злато.
Но каждое из них стремится к власти
И все другие склонно рвать на части.
Довольства нет, где вольность и богатство;
Торговля честь склоняет к святотатству.
И каждый край, одно из благ избрав,
На нем основывает свой устав.
Народ излюбленных отрад алкает
Иные цели рьяно отвергает.
Отрады эти множатся дотоль,
Пока в сердцах не порождают боль.
Чтоб рассужденья эти ясны стали,
Проверим их, обозревая дали.
От дел насущных мысли вдаль умчались
Сижу, о человечестве печалясь,
Как одинокий куст на склоне голом,
Что вторит ветру вздохом невеселым.
Вдали, где ввысь стремятся Апеннины,
Раскинулась Италия картинно;
Леса шумят, сбегая по нагорьям
Веселым карнавальным многохорьем;
И, привлекая взор, то здесь, то там
Мелькает в куще островерхий храм.
Коль счастье могут дать дары природы,
Счастливей итальянцев нет народа:
Обильные плоды в садах взросли,
Вздымаясь ввысь иль прячась у земли;
Обильные цветы под солнцем жарким
Ласкают взоры многоцветьем ярким,
Обильные растенья красят луг
В краю, где север обнимает юг.
Они - земли беспечные владельцы,
Не ждущие забот от земледельца.
Морского ветра влажные крыла
Разносят ароматы без числа.
Но сердцу мало чувственных услад,
Меж тем лишь ими сей народ богат.
В садах плоды, в полях зерно в достатке,
