Александр Кушнер
Стихотворения
Четыре десятилетия
Прогресс-Плеяда
Москва
2000
Decima
Книга стихов для меня, лирического поэта, принципиально новый поэтический жанр, возникший в начале XIX века («Сумерки» Баратынского) и закрепившийся в поэзии XX века («Кипарисовый ларец», «Камень», «Форель разбивает лёд»; Блок тоже обозначал свой путь книгами стихов).
Книга стихов даёт возможность поэту, в обход эпического жанра, поэмы, повествовательного сюжета, – создать целостную картину мира из осколков ежедневных впечатлений. Книга стихов – это пылающий кусок жизни, отчёт лирического поэта за несколько лет счастливого труда.
Получилось так, что я писал по три книги в каждое десятилетие – и за сорок лет выпустил двенадцать книг.
Для данного издания избранных стихотворений мне пришлось нарушить мой принцип, распустить пряжу, рискну сказать, – паутину (есть у меня стихотворение, в котором уединённый, самозабвенный, тихий поэтический труд сравнивается с работой паучка на балконе: «Паутинка дрожит, как оптический чудный прицел для какого-то тайного, явно нездешнего глаза»). Как быть, что придумать взамен поступательного движения от книги к книге с их обдуманным сюжетом, прочными связями, рефлексами, постепенным выяснением смысла? Тут-то мне и показалось возможным распределить стихи по четырём разделам-десятилетиям; возможно, и название должно быть у книги не «Стихотворения», а «Decima», или хотя бы такой подзаголовок.
Александр Кушнер
ШЕСТИДЕСЯТЫЕ
«Первое впечатление»
«Ночной дозор»
«Приметы»
ГРАФИН
Вода в графине – чудо из чудес,
Прозрачный шар, задержанный в паденье!
Откуда он? Как очутился здесь,
На столике, в огромном учрежденье?
Какие предрассветные сады
Забыли мы и помним до сих пор мы?
И счастлив я способностью воды
Покорно повторять чужие формы.
А сам графин плывёт из пустоты,
Как призрак льдин, растаявших однажды,
Как воплощенье горестной мечты
Несчастных тех, что умерли от жажды.
Что делать мне?
Отпить один глоток,
Подняв стакан? И чувствовать при этом,
Как подступает к сердцу холодок
Невыносимой жалости к предметам?
Когда сотрудница заговорит со мной,
Вздохну, но это не её заслуга.
Разделены невидимой стеной,
Вода и воздух смотрят друг на друга...
СТАКАН
Поставь стакан на край стола
И рядом с ним постой.
Он пуст. Он сделан из стекла.
Он полон пустотой.
Гранёный столбик, простачок,
Среди других посуд
Он тем хорошо, что одинок,
Такой простой сосуд!
Собрание лучей дневных!
И вот, куда ни встань,
Сверкает ярче остальных
Не та, так эта грань.
А рядом пропасть, словно пасть
Разверстая. И что ж?
Он при возможности упасть
Особенно хорош.
С ним не должно случиться зла,
Покуда ты вблизи.
Поставь стакан на край стола
И сам его спаси.
ОСЕНЬ
Деревья листву отряхают,
И солнышко сходит на нет.
Всю осень грустят и вздыхают
Полонский, и Майков, и Фет.
Всю осень, в какую беседку
Ни сунься – мелькают впотьмах
Их брюки в широкую клетку,
Тяжёлые трости в руках.
А тут, что ни день, перемены,
Слетает листок за листком.
И снова они современны
С безумным своим шепотком.
Как штопор, вонзится листочек
В прохладный и рыхлый песок –
Как будто не вытянул лётчик,
Неправильно взял, на глазок.
Охота к делам пропадает,
И в воздухе пахнет зимой.
«Мой сад с каждым днём увядает».
И мой увядает! И мой!
* * *
О здание Главного штаба!
Ты жёлтой бумаги рулон,
Размотанный слева направо
И вогнутый, как небосклон.
О море чертёжного глянца!
О неба холодная высь!
О, вырвись из рук итальянца
И в трубочку снова свернись.
Под плащ его серый, под мышку.
Чтоб рвался и тёрся о шов,
Чтоб шёл итальянец вприпрыжку
В тени петербургских садов.
Под ветром, на холоде диком,
Едва поглядев ему вслед,
Смекну: между веком и мигом
Особенной разницы нет.
И больше, чем стройные зданья,
В чертах полюблю городских
Весёлое это сознанье
Таинственной зыбкости их.
* * *
Эти сны роковые – враньё!
А рассказчикам нету прощенья,
Потому что простое житьё
Безутешней любого смещенья.
Ты увидел, когда ты уснул,
Вёсла в лодке и камень на шее,
А к постели придвинутый стул
Был печальней в сто раз и страшнее.
По тому, как он косо стоял, –
Ты б заплакал, когда б ты увидел, –
Ты бы вспомнил, как смертно скучал
И как друг тебя горько обидел.
И зачем – непонятно – кричать
В этих снах, под машины ложиться,
Если можно проснуться опять –
И опять это всё повторится.
* * *
Бог семейных удовольствий,
Мирных сценок и торжеств,
Ты, как сторож в садоводстве,
Стар и добр среди божеств.
Поручил ты мне младенца,
Подарил ты мне жену,
Стол, и стул, и полотенце,
И ночную тишину.
Но голландского покроя
Мастерство и благодать
Не дают тебе покоя
И мешают рисовать.
Так как знаем деньгам цену,
Ты рисуешь нас в трудах,
А в уме лелеешь сцену
В развлеченьях и цветах.
Ты бокал суёшь мне в руку,
Ты на стол швыряешь дичь
И сажаешь нас по кругу,
И не можешь нас постичь!
Мы и впрямь к столу присядем,
Лишь тебя не убедим,
Тихо мальчика погладим,
Друг на друга поглядим.
ВЕЛОСИПЕДНЫЕ ПРОГУЛКИ
Велосипедные прогулки!
Шмели и пекло на просёлке.
И солнце, яркое на втулке,
Подслеповатое – на ёлке.
И свист, и скрип, и скрежетанье
Из всех кустов, со всех травинок,
Колёс приятное мельканье
И блеск от крылышек и спинок.
Какой высокий зной палящий!
Как этот полдень долго длится!
И свет, и мгла, и тени в чаще,
И даль, и не с кем поделиться.
Есть наслаждение дорогой
Ещё в том смысле, самом узком,
Что связан с пылью, и морокой,
И каждым склоном, каждым спуском.
Кто с сатаной по переулку
Гулял в старинном переплёте,
Велосипедную прогулку
Имел в виду иль что-то вроде.
Где время? Съехав на запястье,
На ремешке стоит постыдно.
Жара. А если это счастье,
То где конец ему? Не видно.
* * *
Уехав, ты выбрал пространство,
Но время не хуже его.
Действительны оба лекарства:
Не вспомнить теперь ничего.
Наверное, мог бы остаться –
И был бы один результат.
Какие-то степи дымятся,
Какие-то тени летят.
Потом ты опомнишься: где ты?
Неважно. Допустим, Джанкой.
Вот видишь: две разные Леты,
А пить всё равно из какой.
ГОФМАН
Одну минуточку, я что хотел спросить:
Легко ли Гофману три имени носить?
О, горевать и уставать за трёх людей
Тому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей.
Эрнст – только винтик, канцелярии юрист,
Он за листом в суде марает новый лист,
Не рисовать, не сочинять ему, не петь –
В бюрократической машине той скрипеть.
Скрипеть, потеть, смягчать кому-то приговор.
Куда удачливее Эрнста Теодор.
Придя домой, превозмогая боль в плече,
Он пишет повести ночами при свече.
Он пишет повести, а сердцу все грустней.
Тогда приходит к Теодору Амадей,
Гость удивительный и самый дорогой.
Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой...
На Фридрихштрассе Гофман кофе пьёт и ест.
«На Фридрихштрассе», – говорит тихонько Эрнст.
«Ах нет, направо!» – умоляет Теодор.
«Идём налево, – оба слышат, – и во двор».
Играет флейта еле-еле во дворе,
Как будто школьник водит пальцем в букваре.
«Но все равно она, – вздыхает Амадей, –
Судебных записей милей и повестей».
* * *
Л. Я. Гинзбург
Эти бешеные страсти
И взволнованные жесты –
Что-то вроде белой пасты,
Выжимаемой из жести.
Эта видимость замашек
И отсутствие расчёта –
Что-то, в общем, вроде шашек
Дымовых у самолета.
И за словом, на два тона
Взятом выше, – смрад обмана,
Как за поступью дракона,
Напустившего тумана.
То есть нет того, чтоб руки
Опустить легко вдоль тела,
Нет, заламывают в муке,
Поднимают то и дело.
То есть так, удобства ради,
Прибегая к сильной страсти,
В этом дыме, в этом смраде
Ловят нас и рвут на части.
ДВА НАВОДНЕНЬЯ
