Аврам Гонтарь
Стихотворения
У каждого сколько-нибудь крупного поэта бывает такое стихотворение, которое оказывается для него знаковым. У Аврама Гонтаря таким стихотворением является его замечательный «Попугай». Это стихотворение о птице: поэт хочет поймать ее в Африке, привезти домой и обучить идишу, которого не знает даже внук поэта. Век попугая — 300 лет, он должен будет сохранить язык и донести идиш до некоего будущего лингвиста…
Многое странновато в этом стихотворении. И Африка, которая советскому человеку, равно как и «берег турецкий», — «не нужна». И желтый Нил, где собрался ловить попугая поэт. Очень уж близок этот Нил к невозможному для советского сознания Израилю. Однако стихотворение Гонтаря — отнюдь не фига в кармане. Ведь никакой надежды на то, что его родной язык сохранится в Израиле, поэт не высказывает. Скорее, наоборот. Более того, когда Антисионистский комитет советской общественности, называемый в просторечии антисемитским, снимал пропагандистские фильмы о счастливой жизни евреев в СССР и расцвете идишистской культуры, то в одном из них появился и Гонтарь. На встрече в «Советиш геймланд» с американскими евреями он читал свое стихотворение и говорил: не уверен, дескать, что идиш проживет, как попугай, 300 лет, но язык этот греет душу.
Гонтарь относился к тому поколению советских еврейских поэтов, у которых уже были учителя. Одним из них для Гонтаря являлся Самуил Галкин. Именно на фоне стихов Галкина, да и Гофштейна, совершенно в их образной системе воспринимается стихотворение Гонтаря о звезде, отраженной в колодце, которой можно доверить всё самое дорогое.
А повторяющийся мотив кровавого месяца (обратим внимание: не бога войны Марса!), зарезавшего барашка, — естественно, барашка-облачко, — не может не напомнить песенку о Козочке «Хад Гадья» из Агоды на Пейсах. Песенку, напомним, вполне эсхатологическую. На этом же фоне совершенно иначе выглядит стихотворение о том, что когда на небесах что-то происходит, то к поэту приходят стихи, и он раскрывает дверь всем, кто хочет войти…
Как мы знаем, во время проведения сейдера действует закон: каждый нуждающийся в сейдере — пусть войдет. Однако именно тогда, когда мы открываем дверь на улицу, а на столе стоит стакан пророка Элияу, мы ожидаем событий, предшествующих приходу Мошиаха.
Что касается стихотворения о том, как мать поэта стирает белую рубаху, а она вдруг белым платом улетает в небесные дали, дали мироздания, — то оно не может не напомнить о Шхине.
И еще одно наблюдение. Гонтарь видеть не мог на белом снегу картавого ворона, питающегося кровью. Этот образ, как ни странно, в прямо противоположном смысле использовал русский поэт-еврей Иосиф Бродский. В поэме «Пятая годовщина», говоря о том, что вспомнили поэта-эмигранта лишь вазы в Эрмитаже, Бродский видит себя черным вороном на снегу, каркающим картавым голосом патриота.
Этим непредусмотренным поэтами контрапунктом мы и закончим рассказ об Авраме Гонтаре.
Леонид Кацис
ПЕРВАЯ ЗВЕЗДОЧКА
Перевод Юлии Нейман
Я ушибался сотни раз о камни,
Сквозь сто огней вела меня судьба,
Но до сих пор всё так же дорога мне
У Гнилопятки дикая тропа.
Заплакал я,
Споткнувшись там когда-то,
И тихий плач мой
Там дрожит поднесь.
Плешивый камень — темный
и щербатый —
Всё видел…
(И у камня зренье есть!)
Я пил из всех источников…
И всё же
Колодец старый наш меня влечет.
И мать моя к нему тянулась тоже:
В нем горечь черпала она и мед.
В колодец
Заглянул я
Как-то ночью,
Плыла там звездочка судьбы моей.
…Она мне светит
И сейчас воочью
И озаряет путь
С тех первых дней.
ПОПУГАЙ
Перевод Юлии Нейман
В Африку,
в Африку,
в Африку лечу!
Куплю я попугая, на «идиш» обучу!
А там пускай летит он,
куда достанет сил:
Захочет — так на Конго, а то —
на желтый Нил.
И пусть живет положенных ему
три сотни лет…
Ты испугался, внучек:
«Совсем рехнулся дед!»
Об этих опасеньях я догадался сам,
Мои мальчик, по смышленым,
живым твоим глазам,
Хотя еще ни слова ты вслух не произнес…
(А взрослые — те скажут научнее:
«склероз».)
Ты слов таких не знаешь, мой
простодушный внук,
Ведь ты не изучаешь пока еще наук!
И все ж пойми, мой милый: недолго
мы живем…
Забудут твои внуки о дедушке твоем,
Но будет жить на свете ученый попугай
И удивлять речами чужой, далекий край.
Немного полиняет на третьей сотне лет…
И тут его поймает седой языковед…
Все тонкости лингвистики оп постигать
привык,
И он изучит «идиш» — мой родной язык.
…В Африку,
в Африку полечу стрелой,
Куплю я попугая… Уж не спорь со мной!
«Клубится легкий дым…»
Перевод Н. Горской
Клубится легкий дым
Над застекленной лужей,
И воздух стал хмельным,
И остро пахнет стужей.
Капелью на крыльцо
Сосулька брызжет с крыши,
Подставив ей лицо,
Смеюсь —
тайком,
чуть слышно.
Устал, едва дышу.
Дожди — мое несчастье!
Зачем же я пишу?
Нельзя писать в ненастье.
Дождаться, чтоб утих
Вот этот нудный
дождик?
Но если начат стих —
Он ждать уже не может.
В строку спешат слова,
На место рифма
встала,
Пылает голова,
И сна как не бывало.
Растрепана, грустна,
К забору жмется липа,
Ей тоже не до сна —
Я слышу стоны,
всхлипы.
Клубится в небе тьма.
И тучи — серой шалью.
Сады, дворы, дома
Окутаны печалью.
А рядом за стеной
Раскашлялась старуха,
Водопровод больной
Ворчит на кухне глухо.
Я выбился из сил,
Свинцовым стало тело,
Мне белый свет не мил,
Мне всё осточертело!
Кидаюсь, как в бреду,
На смятые подушки.
Я криком изойду,
Погибну от удушья!
Забылся тяжким сном…
Но что-то вдруг сверкнуло,
И солнечным пятном
Окошко полыхнуло.
И я глаза протер,
И выскочил наружу…
На всех цветах —
убор
Мерцающий, жемчужный.
И липа молода,
Блестит листвою желтой,
И снежная звезда
Висит на взбитой челке.
Последний помидор
Разлил вокруг сиянье,
А детвора во двор
Вытаскивает сани.
«Не знаю я, когда вдруг зазвучит…»
Перевод Н. Горской
Не знаю я,
Когда вдруг зазвучит
Та песня, что всегда
Желанна и нежданна.
Богини легкий шаг
Заслышу я в ночи —
Склонюсь пред ней
И на колени встану.
Деревьев сон
И веток ворожбу,
Морских глубин
Загадки
и секреты,
И злых ветров
Гремящую трубу
Поэту в дар
Несет колдунья эта.
Не знаю я,
Когда уйдет она…
Но верю —
Песня не обманет,
Когда мои глаза
Усталость затуманит,
Когда седин коснутся
пальцы сна,
Вдруг встрепенусь
И, затаив дыханье,
К перу тянусь,
И — чудо! —
вновь звучит она.
«А он — ниоткуда…»
Перевод Н. Горской
А он — ниоткуда,
Явился, как чудо,
От древних пенатов
Дошел еле внятно.
Язык мой певучий,
И грубый и крепкий,
От бабок дремучих,
От дедов, от предков.
Из отчего дома —
Слеза и веселье,
Напевы — из дремы
Моей колыбели.
Повадки, деянья,
Упорство, страданья
И радуга красок —
То солнечно-ясных,
То темных и скромных,
То светлых, то серых —
Исходят из сердца,
Исходят из сердца.
Пришел ниоткуда,
Явился, как чудо,
Людьми обмолочен,
Веками отточен…
