Мирослав Валек
Прикосновения
Смотр
(Перевод Е. Аронович)
Восемь часов утра,
яблони цветут, псы у дверей караулят,
и ветер спит.
Надоело мне думать о рифмах,
я устроил смотр своей совести.
Она — как старый альбом твоих фотографий,
на которые ты теперь не похожа и о них давно позабыла.
Не тревожься, долго я тебя не задержу.
Все в порядке.
Оружие — к ноге!
Яблоко
(Перевод Ю. Левитанского)
Яблоко со шкафа упало на пол.
Собирай свои вещи и можешь идти!
Спиною уперлась в двери
и выкрикнула глазами:
— Прошу, ради бога, нет!
Но я уже знал, что с меня довольно,
встал,
поднял яблоко,
зеленое, запыленное,
и положил на стол.
Она продолжала просить, к столу подошла,
плакала.
Она на меня смотрела, яблоко вытирала,
плакала.
Тогда я сказал ей: «Оставь это яблоко и уходи!»
События разворачивались, как и предполагал я,
только в ином порядке, но так ли уж это важно!
Она отворила двери,
я побледнел и сказал: «Останься!»
Но она собрала свои вещи и ушла.
Яблоко со шкафа упало на пол.
По буковке
(Перевод Б. Окуджавы)
Я бы плакал, да только не знаю о нем,
я бы думал, да только не знаю о ком.
Я по буковке песнь собираю,
этой песней себя опьяняю.
Все по буковке… буковке… Дальше…
Стольких букв даже в азбуке нет,
сколько лжи, и предательств, и фальши
подарил мне с тобою рассвет…
Между нами все ясно и просто:
и любовь, и разлука, и версты,
словно камня летящего след.
Грустный утренний трамвай
(Перевод Ю. Левитанского)
Грустный утренний трамвай
в городе туманном,
и везут меня уже,
как в гробу стеклянном.
Звон печальный перед нами,
и за нами звон печальный,
в дне печальном звон печальный,
звон печальных похорон.
Так иду к тебе и плачу,
к вам спеша сто раз на дню,
плачу, слез своих не прячу,
я о смерти своей плачу,
все теряю что-то, трачу,
все я что-то хороню.
Город весь печалью полон,
парк и дом, где ты живешь.
И к тебе, печалью пойман,
я иду, когда зовешь
и когда ты не зовешь.
Чувствительные
(Перевод Ю. Левитанского)
Хорошо бы. чтоб зеркало было сзади,
рука — в перчатке,
нога — под столом.
Не глядите!
Это горбатые,
с кривою ногой,
с рукой, завершающейся запястьем.
Сидят, прислушиваются.
Из разговоров, которые их не касаются,
из фраз, что к ним не относятся,
каждый выберет то, свое,
например:
…если б глаза были сзади…
…живет на широкую ногу…
…сосчитайте по пальцам…
Ах, почему это все прикасаются к тому, что нас мучает?
Почему мы обязаны всюду носить очевидные наши уродства,
а такие же точно
и худшие даже уродства души
сокрыты от всех?
После смерти будет у вас замечательный горб.
Арматурщики
(Перевод П. Грушко)
На улице Вука Караджича,
на углу,
два человека сгибают железные прутья.
В этой работе есть что-то от стихосложенья.
Железо, как стих, сопротивляется человеческой воле.
Но стих за стихом,
стих за стихом,
и вот уже стихотворенье готово.
А там, над строчками,
на четвертый этаж
въезжает голубоглазая прелесть.
Поглаживает свои четыре стены,
эти стены прочны,
но сколько на них затрачено сил…
Иметь бы руки покрепче — я бы стал арматурщиком.
Слух
(Перевод Б. Слуцкого)
Услышав шум далеких галактик,
потрясающе тонкий свист падающих звезд,
он ужасается,
вскакивает с постели
и убеждается снова и снова,
что у него ненормальный слух.
Он стоит посреди комнаты с зажатыми ушами,
в которых все громче гудит
гулкий прибой тьмы.
Он засыпает только тогда,
когда на лапах под окнами уже просыпаются птицы.
Когда я снова его увидел,
он шел по улице
с видом человека, погруженного в думы;
шагнул —
и в это самое мгновенье
его ноги запнулись одна за другую,
он услышал шипенье искр,
смятенный топот настойчивых слов,
оглянулся,
понял, что волосы его загорелись.
Голова закружилась горячо и сладко.
И — все.
* * *
Все это выдумки, заявил шофер.
Заметив этого рыжего, я сигналил, как сумасшедший,
но он и не вздумал обернуться.
Вот и все.
Кто бы подумал,
красивый парень
и глухой, словно полено.
Крылья
(Перевод Б. Слуцкого)
Да, это лето. Слепцы в Багони
приподнимаются над проволочной колючкой,
чтобы разглядеть поезда, длинные и тонкие, как свист,
полют грядки и кашляют.
У Цифера, раскинув руки,
загорает девушка, буровые вышки
ползут к железной дороге,
всеобщее согласие, все думают одно и то же.
По календарю —15 августа, марьин день, 4 часа пополудни,
солнце — словно в пиве, гроза на подходе.
Парк переполнен густой зеленью,
а тебя нет.
Я всегда говорил тебе:
приходи, покуда бьют барабаны,
точно в полдень,
когда ласточки раздают автографы в воздухе,
а вещи молчат, приходи кипящая гневом,
приходи печальная и готовая рассмеяться.
Опять будут лица в окнах, все будет в порядке,
опять все встанет на свое место,
проведем вечер у вас в саду,
я щелкну пальцами — и абрикосы вспыхнут,
их желтые огни изогнутся над нами.
И тогда трава была синяя а студеная, как родниковая вода,
а дождь свисал из тучи, словно крапчатый галстук,
а молния, начавшись в небе, оканчивалась нашим поцелуем.
Ввиду того что гроза затянулась
и слишком громко гремела по жести грома,
ты сказала, что тебя будут искать…
Во тьме я увидел тебя, летящую над двором.
В ту ночь сместилась земная ось,
возникли все звезды, вселенная,
дрожащая, как овечка,
искала свой собственный центр.
Назавтра, после сотворения мира, играло радио,
ходили по комнатам,
ходили, говорили,
ломали хлеб,
звякали ложками,
звякали,
но твои крылья, легкие, прозрачные,
не замечал никто.
Мы тебя хвалили — слепота взрослых,
нам было хорошо,
и произошло то, что произошло.
Пятнадцать лет спустя, в такую же субботу,
некий Авель — в очереди за билетами на футбол —
сказал мне,
что мы давно проиграли,
что никаких крыльев у нас нету —
и это очень печально.
Итак, я дома, держусь за землю,
земля вращается вместе со мною,
моя земля,
плоскость обыкновенных людей,
рабочих с «Металлоэмали» и атомной электростанции,
шесть дней в неделю замещающих бога
на строительстве мира, которое так безбожно отстало,
потому что все святые,
отвечавшие за порядок, брали взятки —
и божьи мельницы, мололи только для бар.
Я дома. Глаза полны землею, руки полны руками, я врастаю в себя.
Лето — в воздухе. Лето на каждом шагу.
Лето — желтое, как оса, постоянно кружится над нами.
За кровавой чертой горизонта,
в божьих садах,
где, как утверждают богословы, должен быть рай,
дьяволы шипят от гнева, взрываются гранаты,
и ангелы в противогазах,
с горящими мечами замыкают круги своя, —
там записаны судьбы людские.
Но с тех пор как мы узнали,
что материя — лишь форма энергии,
нам легче простирать свои крылья.
Во времени и в пространстве
мы передвигаемся одинаково свободно.
Мы знаем, что рай у нас, на земле.
Мы завещаем вам,
сладкие, предчувствуемые, зарождающиеся из нашей крови:
думайте о нас.
Мы — ваша судьба,
точно так же, как вы — судьба тех,
кто после вас
перешагнет пограничную черту жизни.
