Юрий Борисов - Песни

Заунывные песни летели
В край березовой русской тоски,
Где-то детством моим отзвенели
Петербургских гимназий звонки.
Где-то детством моим отзвенели
Петербургских гимназий звонки.

Под кипящий янтарь оркестрантов,
Под могучее наше «Ура!»
Не меня ль государь-император
Из кадетов возвел в юнкера?
Не меня ль государь-император
Из кадетов возвел в юнкера?

В синем небе литавры гремели
И чеканила поступь война.
И не мне ли глаза голубели
И махала рука из окна?
И не мне ли глаза голубели
И махала рука из окна?

Мчались годы в простреленных верстах
По друзьям, не вернувшимся в ряд,
Что застыли в серебрянных росах
За Отечество и за царя.
Что застыли в серебрянных росах
За Отечество и за царя.

Не меня ли вчера обнимали
Долгожданные руки — и вот,
Не меня ли в ЧеКа разменяли
Под шумок в восемнадцатый год?
Не меня ли в ЧеКа разменяли
Под шумок в восемнадцатый год?

Всё теперь против нас, будто мы и креста не носили.
Словно аспиды мы басурманской крови.
Даже места нам нет, в ошалевшей от горя России,
И Господь нас не слышит зови, не зови.

Вот уж год мы не спим, под мундирами прячем обиду,
Ждём холопскую пулю пониже петлиц.
Вот уж год как Тобольск отзвонил по Царю панихиду
И предали анафеме души убийц.

Им не Бог и не Царь, им не боль и не совесть.
Всё им тюрьмы да вой, да пожар до небес.
И судьба нам читать эту страшную повесть,
В воспалённых глазах матерей да невест.

И глядят нам во след они долго в безмолвном укоре.
Как покинутый дом на дорогу из тьмы.
Отступать дальше некуда, сзади Японское море.
Здесь кончается наша Россия и мы.

В красном Питере кружится, бесится белая вьюга.
Белый иней по стенам московских церквей.
В белом небе ни радости нет, ни испуга.
Только скорбь Божьей Матери по России моей.

Закатилася зорька за лес, словно канула.
Понадвинулся неба холодный сапфир.
Может быть, и просил брат пощады у Каина,
Только нам не менять офицерский мундир.

Затаилася речка под низкими тучами,
Зашептала тревожная черная гать.
Мне письма написать не представилось случая,
Чтоб проститься с тобой, да добра пожелать.

А на той стороне комиссарский редут — только тронь, а ну
Разорвет тишину пулеметная смерть.
Мы в ненастную ночь перейдем на ту сторону.
Чтоб в последней атаке себя не жалеть.

И присяга верней, и молитва навязчивей,
Когда бой безнадежен и чуда не жди.
И холодным штыком мое сердце горячее,
Не жалея мундир, осади, остуди.

Растревожится зорька пальбою да стонами.
Опрокинется в траву вчерашний корнет.
На убитом шинель с золотыми погонами,
Дорогое сукно спрячет сабельный след.

Да простят мне все то, что я кровью своею испачкаю,
И все те обо мне, чья память крепка.
Как скатится слеза на мою фотокарточку
И закроет альбом дорогая рука.

Как по Красной площади —
Алый пыл знамён.
Голубые лошади,
Красный эскадрон.

Вслед глядели девушки,
Заслонясь рукой.
Только до победушки
Ой как далеко.

Там Шкуро и Мамонтов,
Врангель и Колчак
За царя Романова,
За своих внучат,

За обиду острую
Бьются ретиво.
Да ещё за Господа
Бога самого.

Ой, куда ты конница
Правишь копыты?
Ой, не скоро кончится
Девятнадцатый…

Запахами ночь шалит
Шпорный перезвон…
Голубые лошади,
Красный эскадрон.

Может, виной расстоянья,
или я сам не спешил?..
Что ж ты мои ожиданья
встречей не разрешил?

Чёрной тесьмой перехвачены
близкие сердцу черты.
Всё, что судьбою назначено,
бережно выстрадал ты.

Спишь на цветах увядающих,
а у тебя в головах —
осени лик всепрощающий
с тихою грустью в глазах.

Слышишь, подруга сермяжная
песню заводит без слов?
Струны-певуньи наряжены
в бархат бардовых басов.

Внемлет минорным созвучиям
всё повидавший Парнас,
слушают ивы плакучие
твой недопетый романс.

Неподвластные смерти и тлену,
Не познавшие страха в веках,
Вновь выходят на ту же арену
Те же галлы с мечами в руках.

Обречённые дети изъяна,
В юбилейный стотысячный бой
На ещё не зажившие раны
Принимаете новую боль.

И, на вашу отвагу глазея,
Очевидцем ста тысяч затей
Закипает котёл Колизея,
Переполненный пеной страстей.

Век от века билеты дороже,
Всё страшней и упорней бои.
Занимайте, патриции, ложи,
Покупайте кошмары свои.

Будет боль, будет кровь, будут стоны,
Будут дикие звери реветь,
Чтоб потом на святые иконы
Вам самим было жутко смотреть.

Смерть традиций своих не нарушит —
Как тогда, так и будет теперь.
Посмотрите, не ваши ли души
Душит яростно раненный зверь?

И послушай: за храпом агонией
И сквозь всю сумасшедшую сечь
Не твои ли надежды, хоронит
Жалким звоном обломанный меч?

Орденами твоими увешан,
Избежав хищной пасти и лап,
Не твою ль кровожадность утешил
Опьяненный победою раб?

Всё смешалось, рычанье и крики,
Лязг доспехов и скрежет зубов.
И в победном неистовом лике
Вновь ты видишь проклятье рабов.

И опять твой восторг обалделый
На стотысячный пир воронья,
Чтоб не знала ни мер, ни пределов
Ненасытная жажда твоя.

И чтоб отдыха галлы не знали,
Сокрушая миры и века,
Будет слышаться ад вакханалий,
И не высохнет кровь Спартака.

 1975

Она была девочка Надя,
А он был путеец-студент.
И часто, на Наденьку глядя,
Он ей говорил комплимент:
— Ах, какие у вас локоточки!
Какой у вас пламенный стан!
С фуражки своей молоточки
За ваш поцелуй я отдам.

И часто в Елагином парке
Бродили они, как в раю.
И Наде он делал подарки,
Не глядя на бедность свою.
Но в Надю большую тревогу
Вселял его скорый отъезд —
Железную ставить дорогу
Он ехал в Уржумский уезд.

В далёком трактире сибирском
С подрядчиком он закусил,
Под рокот гитары забылся,
С цыганкой любовь закрутил.
Летели, шурша, сторублёвки,
Как рой легкомысленных пчёл.
И вот он с похмелья в «Биржевке»
Отдел происшествий прочел:

«Вчерась Полякова Надежда
Спрыгнула с Тучкова моста.
Её голубая одежда
Осталась на ветках куста…»
И с криком рванулся путеец,
И ровно четыре часа
В трактире рыдал, как младенец,
И рвал на себе волоса.

И бросился в обские волны
Убийца и бывший студент.
И были отчаянья полны
Глаза его в этот момент…
«Ах, какие у вас локоточки!
Какой у вас пламенный стан!
С фуражки своей молоточки
За ваш поцелуй я отдам».