Райнер Мария Рильке
Окно - роза
Там лап ленивых плавное движенье Рождает страшный тишины раскат, Но вот одна из кошек, взяв мишенью Блуждающий по ней тревожно взгляд,
Его вбирает в свой огромный глаз, И взгляд, затянутый в водоворот Зрачка, захлебываясь и кружась, Ко дну навстречу гибели идет,
Когда притворно спящий глаз, на миг Открывшись, вновь смыкается поспешно, Чтоб жертву в недрах утопить своих:
Вот так соборов окна-розы встарь, Взяв сердце чье-нибудь из тьмы кромешной, Его бросали богу на алтарь.
Капитель
Как из трясины сновидений, сходу Прорвав ночных кошмаров канитель, Всплывает новый день - вот так по своду Бегут гурты, оставив капитель
С ее запутавшеюся в клубок Крылатой тварью, сбившеюся в кучу, Загадочно трепещущей, прыгучей, И мощною листвой, которой сок
Взвивается, как гнев, но в перехлесте Свернувшись, как спираль, на полпути Пружинит, разжимаясь в быстром росте
Всего, что купол соберет в горсти И выронит во тьме, как ливня гроздья, Чтоб жизнь могла на утро прорасти.
Морг
Их приготовили к игре постфактум, как будто дело за апофеозом, Что примирит их с предыдущим актом И каждого - друг с другом и с морозом;
Иначе словно не было конца. И тщетно в поисках имен карманы Обыскивали тщательно. С лица У губ следы тоски смывали рьяно:
Их не сотрешь - видны сквозь белизну. Но бороды торчат ровней и тверже, По вкусу сторожей чуть-чуть подмерзши,
Чтоб с отвращеньем не ушли зеваки. Глаза повертываются во мраке Зрачками внутрь и смотрят в глубину.
Газель
Завороженная: в созвучьях мира Нет рифмы совершеннее и строже, Чем та, что по тебе проходит дрожью. На лбу твоем растут листва и лира,
Ты вся, как песнь любви, из нежных слов, Слетевших наподобье лепестков С увядшей розы, чтоб закрыть глаза Тому, кто книгу отложил из-за
Желания тебя увидеть. Как Будто каждый ствол заряжен, Но медлит с выстрелом, покуда знак
Не дан, и ты вся - слух, и взгляд твой влажен Как у купальщицы в пруду лесном, Оборотившемся ее лицом.
Единорог
Святой поднялся, обронив куски Молитв, разбившихся о созерцанье: К нему шел вырвавшийся из преданья Белесый зверь с глазами, как у лани Украденной, и полными тоски.
В непринужденном равновесье ног Мерцала белизна слоновой кости И белый блеск, скользя по шерсти тек, А на зверином лбу, как на помосте, Сиял, как башня в лунном свете, рог И с каждым шагом выпрямлялся в росте.
Пасть с серовато-розовым пушком Слегка подсвечивалась белизной Зубов, обозначавшихся все резче, И ноздри жадно впитывали зной. Но взгляда не задерживали вещи: Он образы метал кругом, Замкнув весь цикл преданий голубой.
Лебедь.
Эта мука - проходить трясиной Неизведанного в путах дней Поступи подобна лебединой.
Смерть - конечное непостиженье Основанья нашей жизни всей Робкому его же приводненью.
Подхватив его, речное лоно Постепенно, нежно и влюбленно, Все теченье снизу уберет, Лебедь же теперь, воссев на ложе, С каждым мигом царственней и строже И небрежней тянется вперед.
Испанская танцовщица
Как спичка, чиркнув, через миг-другой Выбрасывает языками пламя, Так, вспыхнув, начинает танец свой Она, в кольцо зажатая толпой И кружится все ярче и упрямей.
И вот - вся пламя с головы до пят.
Воспламенившись, волосы горят, И жертвою в рискованной игре Она сжигает платье на костре, В котором изгибаются, как змеи, Трепещущие руки, пламенея.
И вдруг она, зажав огонь в горстях, Его о землю разбивает в прах Высокомерно, плавно, величаво, А пламя в бешенстве перед расправой Ползет и не сдается и грозит. Но точно и отточенно м четко, Чеканя каждый жест, она разит Огонь своей отчетливой чечеткой.
Святой Себастьян
Будто лежа он стоит, высок, Мощной волею уравновешен, Словно мать кормящая нездешен, И в себе замкнувшись, как венок.
Стрелы же охотятся за ним, И концами мелкой дрожью бьются, Словно вспять из этих бедер рвутся. Он стоит - улыбчив, нераним.
Лишь на миг в его глазах тоска Болью обозначилась слегка, Чтоб он смог презрительней и резче Выдворить из каждого зрачка Осквернителя прекрасной вещи.
Орфей, Евридика, Гермес
В тех странных копях обитали души, Прожилками серебряной руды Пронизывая тьму. Среди корней Кровь проступала, устремляясь к людям, Тяжелой, как порфир, казалась кровь. Она одна была красна.
Там были Никем не населенные леса, Утесы и мосты над пустотою. И был там пруд, огромный, тусклый, серый. Навис он над своим далеким дном, Как над землею - пасмурное небо. Среди лугов тянулась терпеливо Извилистая длинная дорога Единственною бледною полоской.
И этою дорогой шли они.
И стройный человек в одежде синей Шел молча первым и смотрел вперед. Ел, не жуя, дорогу шаг его, Тяжелой ношей из каскада складок Свисали крепко стиснутые руки, Почти совсем забыв о легкой лире, Которая врастала в левый локоть, Как роза в сук оливковый врастает, Раздваивались чувства на ходу: Взор, словно пес, бежал вперед стремглав, Бежал и возвращался, чтобы снова Бежать и ждать на ближнем повороте, А слух, как запах, мешкал позади.
Порой казалось, достигает слух Тех двух других, которые, должно быть, Не отстают при этом восхожденье. И снова только звук его шагов, И снова только ветер за спиною. Они идут - он громко говорил, Чтобы услышать вновь, как стихнет голос. И все-таки идут они, те двое, Хотя и медленно. Когда бы мог Он обернуться (если б обернувшись, Он своего деянья не разрушил, Едва-едва свершенного) - увидеть Он мог бы их, идущих тихо следом.
Вот он идет, бог странствий и вестей, Торчит колпак над светлыми глазами, Мелькает посох тонкий перед ним, Бьют крылья по суставам быстрых ног, Ее ведет он левою рукою.
Ее, ту, так любимую, что лира Всех плакальщиц на свете превзошла, Вселенную создав над нею плачем Вселенную с полями и ручьями, С дорогами, с лесами, со зверьем; Всходило солнце в жалобной вселенной, Такое же, как наше, но в слезах, Светилось там и жалобное небо, Немое небо в звездах искаженных... Ее, ту, так любимую...
Шла рядом с богом между тем она, Хоть и мешал ей слишком длинный саван, Шла неуверенно, неторопливо. Она в себе замкнулась, как на сносях, Не думая о том, кто впереди, И о своем пути, который в жизнь ведет. Своею переполнена кончиной, Она в себе замкнулась. Как плод созревший - сладостью и мраком, Она была полна своею смертью.
Вторичным девством запечатлена, Она прикосновений избегала. Закрылся пол ее. Так на закате Дневные закрываются цветы. От близости чужой отвыкли руки Настолько, что прикосновенье бога В неуловимой легкости своей Болезненным казалось ей и дерзким. Навеки перестала быть она Красавицею белокурой песен, Благоуханным островом в постели. Тот человек ей больше не владел.
Она была распущенной косою, Дождем, который выпила земля, Она была растраченным запасом.
Успела стать она подземным корнем.
И потому, когда внезапно бог Остановил ее движеньем резким И горько произнес: "Он обернулся", Она спросила удивленно: "Кто?"
Там, где во тьме маячил светлый выход, Стоял недвижно кто-то, чье лицо Нельзя узнать. Стоял он и смотрел, Как на полоску бледную дороги Вступил с печальным взглядом бог-посланец, Чтобы в молчанье тень сопровождать, Которая лугами шла обратно, Хоть и мешал ей слишком длинный саван, Шла неуверенно, неторопливо...
Из "Дуинских элегий"
Элегия четвертая
Когда придет зима, деревья жизни? Мы не едины. Нам бы поучиться У перелетных птиц. Но слишком поздно Себя мы вдруг навязываем ветру И падаем на безучастный пруд. Одновременно мы цветем и вянем. А где-то ходят львы, ни о каком Бессилии не зная в блеске силы.
А нам, когда мы ищем единенья, Другие в тягость сразу же. Вражда Всего нам ближе. Любящие даже Наткнутся на предел, суля себе Охотничьи угодья и отчизну.
Эскиз мгновенья мы воспринимаем На фоне противоположности. Вводить нас в заблужденье не хотят. Нам неизвестны очертанья чувства, Лишь обусловленность его извне. Кто не сидел, охваченный тревогой, Пред занавесом сердца своего, Который открывался, как в театре, И было декорацией прощанье. Нетрудно разобраться. Сад знакомый И ветер слабый, а потом танцовщик. Не тот. Довольно. Грим тут не поможет. И в гриме обывателя узнаешь, Идущего в квартиру через кухню. Подобным половинчатым личинам Предпочитаю цельных кукол я. Я выдержать согласен их обличье И нитку тоже. Здесь я. Наготове. Пусть гаснут лампы, пусть мне говорят: "Окончился спектакль", пускай со сцены Сквозит беззвучной серой пустотой, пусть предки молчаливые мои Меня покинут. Женщина. И мальчик С косыми карими глазами, пусть... Я остаюсь. Тут есть на что смотреть.
Не прав ли я? Ты тот, кто горечь жизни Из-за меня вкусил, отец мой, ты Настоем темным долга моего Упившийся, когда я подрастал, Ты, тот, кто будущность мою вкушая, испытывал мой искушенный взгляд, Отец мой, ты, кто мертв теперь, кто часто Внутри меня боится за меня, Тот, кто богатство мертвых, равнодушье Из-за судьбы моей готов растратить, Не прав ли я? Не прав ли я, скажите, Вы, те, кто мне любовь свою дарили, Поскольку вас немного я любил, Любовь свою мгновенно покидая, Пространство находя в любимых лицах, Которое в пространство мировое Переходило, вытесняя вас... По-моему, недаром я смотрю Во все глаза на кукольную сцену; Придется ангелу в конце концов Внимательный мой взгляд уравновесить И тоже выступить, сорвав личины. Ангел и кукла: вот и представленье. Тогда, конечно, воссоединится То, что раздваивали мы. Возникнет Круговорот вселенский, подчинив Себе любое время года. Ангел Играть над нами будет. Мертвецы, пожалуй, знают, что дела людские Предлог и только. Все не самобытно. По крайней мере, в детстве что-то сверх Былого за предметами скрывалось, И с будущим не сталкивались мы. Расти нам приходилось, это верно, Расти быстрее, чтобы угодить Всем тем, чье достоянье - только возраст, Однако настоящим в одиночку Удовлетворены мы были, стоя В пространстве между миром и игрушкой, На месте том, что с самого начала Отведено для чистого свершенья. Кому дано запечатлеть ребенка Среди созвездий, вверив расстоянье Его руке? Кто слепит смерть из хлеба, Во рту ребенка кто ее оставит Семечком в яблоке?.. Не так уж трудно Понять убийц, но это: смерть в себе, Всю смерть в себе носить еще до жизни, Носить, не зная злобы, это вот Неописуемо.
