Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Приходить к тебе,
                        чтоб снова
просто вслушиваться в голос
и сидеть на стуле, сгорбясь,
и не говорить ни слова.
Приходить,
               стучаться в двери,
замирая, ждать ответа…
Если ты узнаешь это,
то, наверно, не поверишь,
то, конечно, захохочешь, скажешь:
«Это ж глупо очень…»
Скажешь:
«Тоже мне —
                  влюбленный!» —
и посмотришь удивленно,
и не усидишь на месте.
Будет смех звенеть рекою…

Ну и ладно.
                Ну и смейся.
Я люблю тебя
                   такою.

Вздыблено.
               Возмущено.
В отблесках маяков
кажется:
           хочет оно

выпрыгнуть
                из берегов.
Как будто ему нипочем
реветь
        и реветь
                   с утра.
Гору
      толкнуло плечом,
кажется —
               рухнет гора!
И вот уже
             на ветру,
ахнув,
        взрываются волны…
А я
    ему
        ору:
«Море!!
          Давай на полный».
Слышишь?!
                Таким
                        ты нравишься мне, —
разлившееся до края земли, —
за то,
       что несешь
                      на своей спине
тысячетонные корабли.
За то, что тучи
                    дождями
                               поишь,
за ветер,
           за то, что покою
                                 не радо,
за то,
       что если ты с кем-нибудь
                                         споришь,
это
     звучит как надо!
Дай руку на дружбу,
я буду тобой гордиться,
пусть
       плавают в лужах
любители
              тихой водицы!..
А ты
      гуди!
            Теперь мы вдвоем.
Не уставай,
               море мое.
Бурли! —
             Ты слышишь? —
                                    Громче давай!!
Сердце мое,
                не остывай.

Берега зеленые-зеленые
за кормою медленно растаяли,
волны
        цвета неопределенного
возле парохода ходят стаями.
Вряд ли полдень может быть удачнее.
Тишина.
           Вода, как будто олово…
Девушка сидит на чемоданчике,
на руки склонив устало голову.
Ласковая,
            худенькая,
                         стройная, —
как же пассажирам не дивиться ей?
Едет медицинскою сестрой она
в бывшую заштатную провинцию.
По дороге вязкой,
                       будто вспаханной,
медсестра приедет поздним вечером
в городок,
             еще смолою пахнущий
и пока
         на картах не отмеченный.
К борту парохода с плеском ластятся
волны
        цвета неопределенного.
Едет девушка в цветастом платьице,
в город свой заранее влюбленная…

Девчонки опаздывают на свиданья.
Так принято.
                 С этим надо считаться.
Летят они к месту,
                        где в ожиданье
ребятам осточертело скитаться.
Ребята в отчаянье кепки мнут
целых сорок минут.
Но они обидятся,
                       если вдруг им
начнешь —
                про любовь и «порывы страсти».
Они
      запыхавшимся подругам
говорят как можно небрежнее:
                                        «Здрассте!»
И все.
И мальчишке становится жарко.
Окинув веселую улицу взглядом,
он чинно шагает
                       с девчонкой рядом,
боясь даже взять ее за руку.
Вместе им
             и хорошо
                          и неловко,
но вот,
         в себе заглушая ропот,
он предлагает попить газировки
и добавляет:
                «С сиропом!!»

…Не смейся!
Давно ли мы сами были
такими?
Помнишь наши свиданья?
Помнишь, —
                  злясь на себя,
                                    грубили
девчонкам,
              наихитрейшим созданьям?
Помнишь?..
Смеяться над этим не надо.
Как ее звали?
Наташей,
            Натой.
Где же ты, Натка?
                       Певунья Натка?
Смешные стихи в голубых тетрадках.
Возле реки пионерский лагерь.
К солнцу летящие флаги…
Улыбки прохожих не замечая,
мальчишка шагает рядом с девчонкой…

Ты не мешай им.
                       Ты не смущай их.
Давай отойдем в сторонку.

До рассвета семьдесят восемь минут.
На рассвете
                ключ заскрипит в замке,
на рассвете в камеру люди войдут
и пролают приказ на чужом языке.
А потом будет десять визжащих дверей,
коридорный сквозняк,
                              молчаливый конвой.
Будет яма на тесном тюремном дворе
и тяжелое небо
                    над головой.
Автоматчики тупо шеренгу сомкнут.

До рассвета семьдесят восемь минут.
И сейчас,
            на распухшие пальцы дыша,
задыхаясь,
             спеша,
                      обгоняя рассвет,
пишет песню,
                   последнюю песню,
                                             поэт
чуть заметным обломком карандаша.
Пусть от долгих допросов гудит голова,
пусть больная рука тяжелее свинца…
Но приходят
                 единственные слова,
как приказ,
              как присяга,
                              как клятва бойца.
Пишет,
          пишет поэт…

И кончается ночь.
За стеною глухая команда слышна…
Даже фронт наступающий,
                                     даже страна
не успеют,
              не смогут,
                           не в силах помочь!

Я хочу,
         чтоб ко мне его твердость пришла,
чтоб не смел ни минуты растрачивать я,
чтобы каждая песня
                           такою была,
будто это
            последняя песня моя,
будто брезжит уже за окошком рассвет,
а враги ненавидят меня и клянут,
будто жить мне осталось
                                 не семьдесят лет,
а семьдесят восемь
                         минут.

Бодро в руке фельетон зажав,
летаешь в редакции
                           по этажам.
«Отдел сатиры».
Встречает
             мамаша.
Узнав,
        зачем ты,
руками машет:
«Давно бы,
              кажется,
                        знать должны —
куды ж вы лезете,
                       милые? —
Нам Гоголи и Щедрины
нужны!
А ваша-то
             как фамилия?..»
Тихи
       и скромны,
сгорев от стыда,
уходим.

Сюда
       не мы
               нужны…
И снова
          смотришь во все глаза,
по коридору бредешь понуро.
Но вот табличка.
                      Написано:
                                   «Зав.
Отделом литературы».
В двери толк!
И сразу —
              стоп.
Дубовый стол,
за столом —
                 столп.
Едва-едва удостоив взглядом,
рычит:
         «Чего вам,
                      собственно,
                                      надо?!»
И ты объясняешь с предельным тактом:
вот, мол…
             Стихи, мол…
                              так-то и так-то…
Зав,
     отрывая от кресла зад
и багровея:
               «Сатира?!
                           Снова?!!
Мы
    работаем,
                 так сказать,
а вам все хаханьки, да?
                              смешно вам?!
Чему
      смеетесь?!
                   (Да помолчите вы!
Надо же быть
                  таким бестолковым!)
Тоже мне,
             ходят тут…
                           «Обличители!»
Воображают себя
                        Михалковыми…»
Стучусь наугад в какие-то двери.
«Войдите!» —
                   слышу, ушам не веря.
Издав вместо «Здравствуйте»
                                      тихий стон,
вхожу
        и кладу фельетон на стол.
Потом, как в бреду,
сажусь
         и жду.
А дядя смакует
дыма клубы,
а дядя курит,
кусая губы…
И вот,
        наконец, поднимает глаза,
видимо,
          взвесив все «против» и «за», —
голосом бархатно-нежным:
«Сатира…
            нужна,
                     конечно…
Но вы бы писали
                       басни,
и вам…
         и нам безопасней…»
Картинка загадочней всякого ребуса.
Вывод:
         иди и жалуйся.
Так вы говорите:
                      сатира требуется?
– Пожалуйста.