«Как от роду слепым сказать о белом цвете…»
Как от роду слепым сказать о белом цвете:
Что он, как молоко? Как снег? Как полотно?
И разве объяснишь ты, что такое — ветер,
На ветку показав, стучащую в окно?
Но очевидностью прямого откровенья
Порой, как молнией, душа поражена,
И совершенный слух, и огненное зренье,
Как некий чудный дар, в себе несет она.
И сразу гаснет свет. И ропотом, и мглою
Мы вдруг окружены. Лишь память шепчет нам:
Вот здесь дорога шла, за этою стеною,
Здесь был крутой обрыв, а небо было — там.
«В час, когда душа устанет…»
В час, когда душа устанет
Средь пустыни бытия,
Видеть зорко перестанет,
И один останусь я,
И подступит мрак унылый
К сердцу на исходе дня, —
О, тогда своею силой
Осените вы меня,
Будьте здесь, со мною, друга,
Неба светлые сыны,
Пребывающие в круге
Радости и тишины.
«Сядь сюда, ко мне — и вместе…»
Сядь сюда, ко мне — и вместе
Тех мы вспомним в этот час,
О судьбе которых вести
Больше не дойдут до нас.
Долго будут дни за днями
Вереницею идти,
Вслед за летними дождями
Зимние шуметь дожди, —
И нигде мы их не встретим,
Сколько бы ни жили лет,
Никогда уж не ответим
Им на дружеский привет.
Горьким опытом разлуки
Все богаче мы с тобой.
Подадим друг другу руки!
Я хотел бы всей душой,
Сколько бы ни оставалось
Испытаний впереди,
Неистраченную жалость
На живых перенести.
«Лесная просека переходила…»
Лесная просека переходила
В заглохшую дорогу, с колеями.
Поросшими травой давно не смятой.
Уже смеркалось. Где-то в глубине
Деревья тихо-тихо начинали
Свое вечернее богослуженье,
И солнца красноватые лучи
Ложились на вершины и на ветви.
Стук топора, совсем не нарушавший
Окрестной тишины — так равномерно
Он раздавался в самом сердце леса, —
Вдруг оборвался, — и немного позже
Тяжелый гул протяжно прокатился
И замер в чаше. Мы остановились,
Прислушиваясь к новой тишине.
Смерть дерева… Внизу, на лесопильне,
Где длинными и гладкими рядами
Лежат смолою дышащие доски,
Певучая пила его распилит.
На что пойдет оно? На грубый стол:
В трактире деревенском забулдыга
Вдруг о него пивною хватит кружкой
И заорет неистовую песню.
А может быть, — на мачту: с легким плеском
Однообразно зарокочут волны,
И свежий ветер запоет в снастях,
И серебристая забьется рыба
По доскам дна, упруго изгибаясь.
А может быть, оно пойдет на крест.
И тихого прямого человека
Под ним положат, — и зимой и летом
Совсем один, под тем же самым небом
Все будет крест стоять простым и строгим
Напоминанием о тишине.
«Не вся ушла из мира тишина…»
Не вся ушла из мира тишина:
Над синей гладью озера лесного,
Средь сосен вечереющих она,
И на горе, подъемлющей сурово,
Как бы земли и неба на краю
Вершину одинокую свою!
Но есть другой, торжественный покой:
Сердца людей в редчайшие мгновенья
Он посещает и несет с собой
Молчание, похожее на пенье.
На языке таинственном мы с ним
О самом сокровенном говорим.
«Сплошной и непрерывной чащей…»
Сплошной и непрерывной чащей
Вплотную вдоль всего пути
Шел лес, большой и настоящий.
И вдруг — просвет. Там, впереди,
Открылся нам на отдаленье
Спокойный поворот реки,
Открылось синее теченье
И золотые тростники.
Там, в небе позднем и холодном,
Молчанье полное храня,
Шла туча с грузом благородным
Передзакатного огня.
И медленно и величаво
С ее большого корабля
Текли лучи вечерней славы
На отдаленные поля.
«Мне нравится покатый этот холм…»
Мне нравится покатый этот холм,
Два-три спокойных дерева на нем;
Они едва кивают мне главой,
Полны своею смутной тишиной,
И как поток бесшумного дождя,
Сквозь них течет вечерняя заря,
И пятна света, молча по земле
Перемещаясь, уступают мгле.
«Еще на зеленеющих равнинах…»
Еще на зеленеющих равнинах,
Под колокольчиков легчайший звон,
Пасутся овцы; крыльев голубиных
Прозрачный воздух шумом оглашен.
И ничего не чуют их сердечки:
Волк молча подбирается к овечке,
И острым круглым глазом свысока
Высматривает ястреб голубка.
И ты будь грубым, юноша, вступая
В железный круг земного бытия:
Тогда тебя и волчья примет стая
К себе, и ястребиная семья.
А жалобы безвинных, — вздор и бредни!
Не первый ты, поверь, и не последний.
А жалкий голос совести твоей
Чем ты скорей придушишь, — тем верней.
«Если бы знали мы, что нам дано…»
Если бы знали мы, что нам дано,
Сколько мы сделали, сколько осталось, —
Как дорогое, густое вино,
Сердце бы нам переполнила жалость:
К людям и зверям, и птицам морским,
К лодке рыбачьей на старом причале,
К дому земному и к дыму над ним.
Если бы помнили, если бы знали, —
Легче бы стало дышать и теплей
В мире суровом, и темном, и грешном…
Нет, никогда, никогда не жалей,
И не стыдись, и не бойся быть нежным.
«Возвращается птица в святые селенья…»
Возвращается птица в святые селенья:
В клюве — ветка, на крыльях — цветочная пыль;
И опять низлетает, воздушною тенью
Чуть волнуя и нивы, и вольный ковыль.
В этом радостном, в этом двойном сочетанье
Незабытого неба с цветущей землей
Словно вычерчен твой, дорогое созданье,
Путь, исполненный мирной, большой тишиной.
Оттого так цветы тебя любят и птицы,
Оттого при одной только встрече с тобой
Озаряются бледные, хмурые лица
Благодарной улыбкой и светлой слезой.
Бесплодные места. Пустынно светит
Багровым кругом солнце с высоты,
И заметает аравийский ветер
Следы копыт и ног босых следы.
Под невысокой пальмой у колодца
Расположились. В узкий водоем
Струя воды с холодным шумом льется.
За пьющим с наслаждением ослом
Следит Иосиф, прочь его отводит;
Тот фыркает и все глядит туда,
Слегка ушами длинными поводит,
И каплет с морды бархатной вода.
Под сенью пальмы, притомясь от зною,
Мать задремала, тихо спит дитя,
Склонилось дерево над головою,
Широким зонтиком чуть шелестя.
Поодаль, возле сброшенной поклажи,
Осел затих. Уж вечереет день.
Один лишь ангел все стоит на страже,
И на песке сияет крыльев тень.
…Был некто, именем Никодим, один из начальников
иудейских. Он пришел к Иисусу ночью.
Иоанн. З.
Простых людей бесхитростные тяжбы
И грубый быт. «Он первый!» — «Он ударил…»
— «Мой дом» — «Мои волы» — «Моя пшеница».
Придя домой, он с наслажденьем сбросил
С себя весь этот груз обид и жалоб,
Как плащ, отяжелевший от дождя,
И сел на лавку. Теплый пар над миской,
Слова молитвы, трапеза и отдых,
Заботливый уклад неторопливой
И крепкой жизни. Молча за работу
Жена уселась, медленно клубок
Разматываться начал мягкой шерсти.
Совсем стемнело. Свежестью вечерней
Из сада потянуло. Сиротливый
Звенящий звук донесся с вышины
И замер. «Журавли летят на север —
Жена сказала. — Никодим, ты спишь?»
Он слышал, как она тихонько вышла
И притворила дверь. Тогда широко
Раскрыв глаза, он посмотрел во мглу,
Прихлынувшую к дому, — и опять
В который раз за эти дни — такая
Внезапная и страшная тревога
Сдавила сердце, что почти со стоном
Он встал. И несколько минут стоял
Без всякого движенья, напряженно
Прислушиваясь к тишине. И вдруг,
Как будто бы его толкнуло что-то,
Он вышел из дому и побежал,
Всё ускоряя шаг, и мрак и ветер
Ему навстречу бросились, и листья,
Шершаво задевая лоб и руки,
Незримо зашумели вкруг него.
Он выбежал из рощи на дорогу,
Свернул направо, и почти невольно
Замедлил шаг: там, из-под щели двери
Виднелась узкая полоска света.
Он сам не помнил, сколько он стоял,
Не отрывая глаз от этой узкой
И тоненькой полоски, прижимая
Невольно руки к сердцу, чтоб унять
Его биенье. Наконец он постучался.
И сразу всё: растерянность, тревога,
И нарастающее напряженье,
Всё рухнуло, когда тот самый голос
Сказал ему: Войди. И он вошел.
До самой смерти он ее запомнил,
Ту комнату. Налево в полумраке
Спал юноша; прядь золотых волос
Лежала на щеке, ее порою
Чуть колебало спящего дыханье.
Еще запомнил он ночной светильник,
И на столе свои большие руки,
И глиняный кувшин чуть-чуть поодаль,
И тишину: такую тишину,
Что мотылек, влетев, не закружился
Вокруг огня, но сел, расправил крылья,
И осторожно вылетел во мрак.
